Документальный роман
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Глава 15
Глава 16
Глава 17
Глава 18
Глава 19
Глава 20
Глава 21
Глава 22
Глава 23
Достоверный портрет российского шоу-бизнеса,
Истории из жизни Аллы Пугачевой, Софии Ротару, Филиппа Киркорова, Владимира Преснякова.
Тайны закулисного мира московского цирка, театра кукол им. Образцова и ансамбля Игоря Моисеева.
В ее голосе звучала страсть, настоящая, неподдельная, ей невозможно было не верить - такими и только такими могут быть настоящие чувства. Сам воздух словно сгустился вокруг нас
и обдавал сидящих рядом жарким пламенем ее души. И мне страстно захотелось преодолеть свое несовершенство, любить так, как любила это необыкновенная девушка. Голос ее диковинной
птицей бился в окна, заполнял все вокруг, песня превратилась в горячечный речитатив молитвы и оборвалась.
Многообразие служебных перипетий отодвинуло на второй план события моей частной жизни. Я официально развелся с Лилей, что повлекло за собой длинную цепочку квартирных вопросов,
которые, впрочем, разрешились ко всеобщему удовольствию, и привели меня в коммуналку Потаповского переулка, где кроме меня жили сестры-старушки, неразличимые, как близнецы,
шумное семейство с детьми и немолодая женщина Клавдия Михайловна, часто молившаяся и плакавшая по ночам.
... я согласился возить узбекский мюзик-холл, где познакомился с артистической династией Закировых. Батыр, Науфаль, Наргизка и будущий руководитель "Яллы" Фарух блестяще работали в
программе Юнгвальд-Хилькевича, режиссера с огромным опытом, безупречным вкусом и безошибочным чувством природы эстрадного шоу.
Мне разом вспомнились все катаклизмы, связанные с "Моcквичами", и жутко захотелось посмотреть, что же, в конце концов, получилось из этого многострадального коллектива. В тот
же вечер я пошел в филармонию.
Было трудно смириться с мыслью, что больше никогда не придется вернуться в здание на Цветном бульваре. Если доверять календарным датам, я проработал там всего несколько лет, но
в календаре души цирк запечатлелся, как миг и вечность. Я всегда был там - жаль, что человек не помнит своих прежних воплощений. Подозреваю, что в прошлой жизни я был циркачом - клоуном
или акробатом. С первого дня мне было все знакомо и понятно, и когда пришлось уйти, я в полной мере осознал, что люблю цирк неподдельной любовью, прощая даже его жестокие черты
фамильного сходства с гладиаторскими боями.
... Все это время я числился в цирке и даже проводил какие-то мероприятия, повышающие его обороноспособность. Благодаря этому обстоятельству, я вновь встретился там с Аллой, она как
раз участвовала в съемках новогоднего шоу в постановке Евгения Гинзбурга. Тогда Новый Год для страны начался двумя ее песнями: "Айсберг" и "Расскажите, птицы".
РАДА
Она не была профессиональной танцовщицей, и на отбор в первый состав "Рецитала" пришла случайно, вместе с подрутой. Но ее взяли, безошибочно увидев ту природную грацию, которую
невозможно подделать или приобрести с годами репетиций. Ее тело было немым гимном плотских радостей земли. Совершенная женственность, она привлекала к себе десятки, если не сотни
поклонников, но происходило это помимо ее воли, и никто не мог похвастаться, что он ей ближе, чем другие.
Рада, узнав о его смерти, пыталась покончить с собой. Солнце ее души закатилось за горизонт, а она не умела жить во тьме. Ее спасли и пытались научить жизни в серо-сером мире
расхожих истин. Она отказалась верить, что в сером можно отыскать отблеск радуги - серо-голубой, серо-розовый, серо-сиреневый обман, годившийся для других, но не для нее.
Начало перестройки ознаменовалось для Аллы приятным событием: она получила звание народной артистки. Пугачева восприняла это абсолютно спокойно, гораздо больше ценя народное
признание, чем официальную констатацию своего успеха, пусть даже за подписью Михаила Горбачева.
Атмосфера этого места накладывала на концерт трагический отпечаток, она пела, как последний раз в жизни, и ей благодарно аплодировали, не жалея ладоней. Зрителям было
запрещено подносить ей цветы - из-за радиации. И только в самом конце на сцену вынесли плакат с нарисованным букетом...
ЗАЗЕРКАЛЬЕ
Я не удивлюсь, если в одно прекрасное утро мне скажут, что страны с названием "Северная Корея" на самом деле не существовало никогда, и ее акварельно-розовое небо, пронзенное
стоэтажными иглами небоскребов привиделось мне во сне. Да и как можно поверить в реальность стоэтажных домов, если время от времени в них отключалось электричество, и лифты
бесполезными западнями повисали на разных этажах, а игрушечные фигурки терпеливо вышагивали по лестницам, возвращаясь после работы домой, на самый верх. И разве не кажутся вымыслом
какого-то злого ребенка запреты, ограничивающие жизненное пространство каждого человека на манер кладбищенской решетки: нельзя покупать телевизор - только Вождь имеет право подарить
его особо отличившемуся подданному; нельзя ездить на автомобиле, это привилегия семьи Вождя и нескольких особо приближенных чинов правительства; нельзя выезжать за пределы города без
особого разрешения; нельзя знать, где находится Вождь и Сын Вождя, и уж тем более нельзя потерять значок с его изображением - суд и смертная казнь ждут виновного в этом чудовищном проступке.
Алла много занималась делами театра, работала с другими исполнителями в качестве режиссера и художественного руководителя, много времени у нее отнимал поиск новых песен для
своего репертуара, поэтому иногда коллектив гастролировал без нее со сборными программами. "Рецитал", Руслан Горобец с "Аэропортом", Игорь Николаев, Саша Левшин - этот почти
постоянный состав нашей концертной бригады иногда дополнялся еще кем-нибудь. Так однажды мы ездили вместе с "Динамиком", солистом которого был неизвестный мне до тех пор Владимир Кузьмин.
ПРОРОК
Все время находясь в звездном ореоле знаменитостей, я, наверняка, у многих вызывал зависть. Однако никому не приходило в голову, что все неприятности, которые выпадают на долю
звезд, бьют и по мне, когда рикошетом, когда дуплетом, а когда прямым попаданием.
После многочисленных мытарств, выпавших на мою долю, подготовку к гастролям в Сочи я воспринял, как заслуженный отдых. День вращался по замкнутому кругу - от "Приморской" до
"Фестивального", и обратно. С утра пораньше я сбегал от забот на пляж, купался в море, потом - душ, легкий завтрак в какой-нибудь забегаловке. Дни были прозрачны и наполнены покоем,
морем, солнцем и ожиданием. Алла задерживалась в Швеции, и временами я не был уверен, что она оттуда вообше вернется. Но концерты были заявлены, и гастроли она не отменяла, а только
перенесла сроки на несколько дней.
ТЕНИ
О них мечтают все начинающие певцы и певицы, но их ненавидят звезды.
Необходимость подведения итогов витала в воздухе. Год, который Алла взяла у Болдина на размышления и творческие эксперименты, подошел к концу. Рано утром, часов в семь, она
разбудила меня телефонным звонком и попросила немедленно разыскать Женю и Володю Кузьмина и всем вместе приехать к ней. Я сделал все, как она просила.
ТЕНЬ
...она была из тех женщин, кто добивается своего, не пренебрегая никакими средствами. Через некоторое время она втерлась в доверие к Зинаиде Архиповне,
сначала выполняла мелкие хозяйственные поручения, потом ей доверили провожать Кристину в школу и из школы. У нее хватало здравого смысла не попадаться на глаза
Алле чаще, чем следовало, и постепенно к ней привыкли все, как привыкают к детали интерьера, может быть и лишней, но стоит ее убрать, как пустующее место начинает мозолить глаза.
Какие пустяки порой скрашивают нашу жизнь и, право слово, нет никого скучнее людей с высокомерной гримасой повествующих о том, как они равнодушны к толкованиям снов,
астрологическим прогнозам и гороскопам. Ей богу, сразу начинает сводить скулы зевотой, как подумаешь, в каком плоском мире пришлось бы жить безо всех этих милых глупостей. Есть
какая-то по-детски многозначительная игра, когда ощущаешь себя не только человеком, вполне серьезным и положительным, но и, например, котом. И раз в двенадцать лет ждешь от Нового
Года чудес гораздо больших и значительных, чем Дед Мороз и Снегурочка.
Творческий взлет и успешное начало карьеры совпало у Володи с первой серьезной любовью. Над сценой вилась и дробилась фраза "... и заплачет юная Ассоль", а за кулисами его ждала,
смотрела на него сияющими глазами юная Кристина; ради того, чтобы она никогда не плакала, он, казалось, был готов на любые подвиги.
На гастролях в Твери Володе пришлось работать на ледовом стадионе. Лед, правда, был перекрыт деревянным настилом, но промозглость и сырость в зале от этого ничуть не
уменьшились. Вдобавок ко всем прочим прелестям, лед отвратительно влияет на качество звука, делая его жестким и плоским. Я вышел в зал, чтобы послушать звучание. Володя и сам все
слышал, очень нервничал, концерт был под угрозой срыва. Помня железный принцип Пугачевой никогда, ни при каких обстоятельствах не отменять концерты, я, желая хоть как-то ободрить
Преснякова, подошел к нему и сказал:
Этот деятель всплыл на мутной волне перестроечной неразберихи, вместе с великим множеством прочего легковесного мусора. Абсолютно лишенный слуха, голоса и каких бы то ни
было моральных принципов, он, тем не менее, служил живой иллюстрацией к утверждению гуманистов о том, что каждый человек рождается гением. Разин был гением аферы.
Мои отношения со звездами рано или поздно перерастали в дружбу. Это утверждение может показаться кому-то бахвальством, но, рассуждая здраво, нет более благодатной почвы для
взаимного влечения, чем общие цели, достижение которых возможно лишь в совместной работе и способности иногда отказываться от своекорыстия. Как нередко бывает в жизни - следствие
перерастало причину, и дружба продолжалась и после того, как совместная работа была окончена. Естественный ход бытия понемногу изменял положение цветных стеклышек в калейдоскопе жизни, и
вдруг оказывалось, что все изменились и все изменилось.
Явившись... в Театр песни рассказать о своих горестях, я не встретил особого сочувствия - история моего финансового краха не впечатляла, поскольку была слишком похожа на миллионы других...
В гримерке, как всегда толпится народ. Блаженное время после концерта. Зрители медленно покидают зал, им жаль сразу расстаться с тем местом, где только что звучал его голос. Шум
людской толпы доносится до нас слабым эхом. Выжидаем время. Все, конечно, не уйдут - останется восторженная толпа тех, кто пишет ему письма о своих снах. Я тоже иногда читаю их.
И не только их - за годы я выучился читать в людских душах, и его слепота иногда вызывает во мне горечь сожаления. Я давно хотел поговорить с ним с глазу на глаз, но он ни на минуту не
остается один. Он рассеянно вертит в руках очки, ему скучно. Скука порождает праздные мысли и требует игры:
- Олег, как ты посмотришь на то, что я женюсь?
Наверное, нет человека, который не умеет расшифровать аббревиатуру АIDS. Но очень немногие люди знают, что при некоторых несмертельных хронических заболеваниях тоже наблюдается ослабление сопротивляемости организма, и это явление тоже называют иммунодефицитом.
Так бывает после тяжелой болезни, когда много дней подряд чувствуешь себя слабым, сосредоточившись на боли и пустоте: ты знаешь, каким красочным и светлым был когда-то мир,
но вспомнить об этом не хватает сил, и остаются только блеклые, выцветшие воспоминания о воспоминаниях. Приходит день, и все возвращается на круги своя, и радость бытия наполняет
твое существо. Ликующее чувство здоровья и благополучия так ново и непривычно, что от него покалывает кончики пальцев, словно по жилам течет не кровь, а шампанское. Из забытья
возвращаются краски и звуки, ты радуешься каждому пустяку, так обновление, так бескорыстно. В такое время даже мечты о будущем теряют свою прелесть: наступивший день настолько хорош,
что хочется задержать его подольше. И самый драгоценный подарок выздоровления - полная гармония души и тела; ты чувствуешь себя цельным, без малейшего намека на раздвоенность, и потому почти всесильным.
Начало работы в цирковом училище было связано для меня точно такими переживаниями. Я, наконец, обрел то, к чему долго стремился - радость творчества. Мне хотелось жить, потому
что жизнь вдруг оказалась стоящей штукой. Я просыпался до рассвета и радовался наступающему дню с беззаботностью певчей птицы. Прошлое отступило куда-то в тень, а если ко мне приходили воспоминания, то только светлые и радостные.
Белов, очарованный моими способностями на достопамятной новогодней вечеринке, оказался добрейшим и влиятельным человеком. Каким-то образом ему удалось убедить отдел кадров
циркового училища оформить меня на работу, не смотря на "клейменую" трудовую книжку. С его легкой руки я начал преподавать искусство пантомимы студентам-третьекурсникам.
Мой юный, по профессиональным меркам, возраст сослужил мне недобрую службу: я выглядел почти ровесником своих учеников, и авторитета мне это не прибавляло. Меня окружали завтрашние артисты, у которых уже были свои сложившийся образы, собственные предпочтения и
мнения по любому вопросу. Они воспринимали все новое беспристрастно и рассудочно, оставляя за собой право решать нужно ли им то, что предлагает педагог. Наконец, в своей профессии они
знали и умели гораздо больше, чем я. У них уже был богатый арсенал знаний в области жонгляжа, клоунады, хореографии и игры на музыкальных инструментах.
Эти обстоятельства заставляли меня предельно точно и скрупулезно определять тему каждого занятия и столь же строго ограничиваться рамками чистой пантомимы, не увлекаясь элементами
хореографии и эксцентрики. В итоге на первых порах я чувствовал себя человеком, балансирующим на лезвии ножа, стремясь завоевать репутацию на том, что я, действительно,
хорошо знал и в чем был уверен. Несмотря на все мое волнение, каждый урок приносил мне только радость, и прошло совсем немного времени, как напряженность моих отношений c
подопечными растаяла, будто ее и не было вовсе. Толик Марчевский, Миколас Орбакас, Юра Чернов, Таня Садофьева, Жанна Бичевская, Сосо Петросян стали моими друзьями...
Белов оказывал мне неоценимую помощь и в профессиональных вопросах, и в решении моих бытовых проблем. Так случилось, что вскоре после начала работы в училище я должен был
съехать из комнаты, которую снимал, и был страшно озабочен веками нового жилья. Юрий Павлович любезно предложил перехать к нему.
Я с радостью согласился, предпочитая всем решениям в жизни наиболее простые. Белов жил вместе с матерью, Бертой Моисеевной, которая сразу прониклась ко мне доверием и охотно
рассказывала о себе. Она прожила незаурядную жизнь, была старой партийной активисткой, принадлежала к близкому окружению Сталина, побывала и в тюрьмах, и в лагерях, где смогла не
только выжить, но и сохранить собственное достоинство, твердость убеждений и характера. "Человек должен оставаться человеком - говорила она, - никакими пытками ложь и
предательство не оправдываются. Даже если никто никогда не узнает о твоей подлости, достаточно того, что ты будешь о ней знать".
По вечерам в гостеприимном доме Беловых собирались многие интересные люди, вели разговоры о жизни, искусстве, собственном будущем. Здесь я познакомился с народным артистом
Геннадием Бортниковым, звездой КВНа шестидесятых Александром Масляковым и его женой Светой.
Поиски аккомпаниатора и вокалиста стали моей головной болью. Я без устали опрашивал и обзванивал приятелей, знакомых и совсем незнакомых. Время шло, усилия мои оставались
бесплодными, но в один прекрасный день, пройдя по причудливой цепочке советчиков, энтузиастов и скептиков, я получил телефон некой студентки дирижерско-хорового отделения
музучилища имени Ипполитова-Иванова. По словам очевидцев, она не только играла на инструменте, а, следовательно, могла аккомпанировать, но и сама неплохо пела, о чем
свидетельствовала забавная песенка "Робот", недавно записанная ею на радио. Звали протеже Алла, фамилию мои доброжелательные информаторы вспомнить не удосужились. Выбирать не
приходилось, времени оставалось немного, и я позвонил Алле.
Мы договорились о встрече на следующий день, 24 апреля. Я сказал, что буду ждать ее в фойе циркового училища в час дня. По благоприобретенной привычке строжиться на студентов, я
придирчиво спросил:
- Не опоздаешь?
- Нет. Я хотела бы заработать.
Слегка обескураженный таким предметным отпором, я, тем не менее, не утратив педагогических интонаций, попрощался и почему-то уверовал, что моим поискам и мытарствам пришел конец.
На следующий день, по-видимому, в связи с законом мировой справедливости, я сам опоздал к назначенному часу. Всего на пять минут, но мне было чрезвычайно неловко. У входа в училище
я столкнулся со своим студентом Орбакасом, который также опаздывал непосредственно на мой урок, за что немедленно получил от меня разнос. Миколас извинился, ссылаясь на трудности с
транспортом, прибавил шагу и немного обогнал меня...
Ждавшая меня в фойе девушка как-то пристально, со значением глянула на Орбакаса и потом смотрела на него, не отрываясь. Ее поведение показалось мне немного странным, равно как и
блеск ее зеленых, с бесовщинкой на дне зрачков, глаз.
Много позже выяснилось, что накануне Алла встречалась с композитором Кириллом Акимовым и поэтессой Кариной Филипповой, уповая на их помощь в формировании собственного
профессионального репертуара. В конце встречи, когда все деловые вопросы были оговорены, Карина, по национальности цыганка, предложила Алле погадать:
- Будет у тебя завтра встреча в казенном доме, и первый мужчина, которого ты встретишь, станет твоим мужем.
Волею случая, первым мужчиной, которого встретила Алла стал не я, а обогнавший меня Орбакас. Этим-то и объяснялось ее до странности пристальное внимание к его персоне.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж, вошли в аудиторию. следом появился Белов. Пока я объяснял скептически настроенным ко всему на свете будущим звездам цирка суть дела, Алла
спокойно стояла в стороне - юная девушка, почти подросток, с веснушками на носу и рыжими косичками, в легком платьице и простеньком жакете, она выглядела чуть строже, чем
предполагал ее нежный возраст. Едва дождавшись моего приглашающего жеста, она кивнула всем в знак приветствия, решительно села за рояль, словно не испытывая никакого волнения, и запела...
Это значит,
Что всю ночь под осенний свист
Дождик плачет.
Это значит, листок ко мне попросился,
Просто он ко мне хорошо относился.
Заглянул мне с утра в глаза теплый лучик.
Страшный сон убежал, как от солнышка туча.
Видно, луч ко мне хорошо относился,
Если даже в страшные сны попросился.
За ошибки свои плачу
И не плачу.
Беды все пока по плечу -
это значит:
Отведу все удары прочь,
Помогу, чем смогу помочь,
Даже чем не смогу ~ помогу,
Не могу я, наверно, иначе.
Не желаю я даже врагу
Так любить, как сама могу.
А могу - не могу,
И врагу помогу.
А враги - не враги,
Тут моги - не моги...
Просто очень люблю
Значит...
Отзвучали последние аккорды, в аудитории повисла длинная пауза. Не хотелось хлопать, и было странно что-нибудь говорить. Она с улыбкой окинула взглядом притихшую публику,
рассмеялась и нарочито простецки, чтобы скрыть собственное смущение и разрядить обстановку, сказала:
- Ну, чё, понравилось?
Первым нашелся Белов:
- Да, конечно. Я думаю, ни у кого нет вопросов.
Он выдержал паузу, словно ожидая подтверждения своим словам. Народ безмолвствовал, и Юрий Павлович продолжил:
- Мы будем рады, если Вы поедете с нашим коллективом.
Ступор, наконец, прошел, и наши студенты бурно зааплодировали, словно на собрании приветствовали высокопоставленного оратора...
При таком благоприятном стечении обстоятельств началось лето, и вместе с ним гастроли, сначала по Калужской, затем по Тамбовской областям. У нашей бригады возникла возможность
работать "на разогреве" у Николая Сличенко, популярнейшего певца цыганского театра "Ромэн". Мы путешествовали небольшим караваном: черная "Волга", в которой ехал Сличенко со своей
женой Агамировой, и автобус "Кубань", где находились все остальные. "Волга" деловито плыла по проселочному бездорожью, а мы с плохо скрываемой завистью иронизировали над
несоответствием образа цыганского барона черному глянцу "членовоза".
Частенько мы останавливались возле районных универмагов, где во времена "экономной экономики" можно было спокойно купить приличную косметику, духи и импортное белье, за
которыми в Москве выстраивались километровые очереди.
Ежевечерне мы давали концерты в двух отделениях. В первом выступал я с пантомимами, Толик Марчевский с клоунадой, жонглировал Сосо, пела Алла. Второе отделение целиком
работал Сличенко. Концерт с его участием неизменно привлекал толпы цыган, которые со свойственным любой нации эгоцентризмом принимали за своих всех участников представления.
Некоторые сомнения вызывала у них только Алла, но поскольку ее страстный темперамент никого не мог оставить равнодушным, им очень хотелось тоже считать ее своей.
- Скажи правду, дарагой: та певица, красавица - она цыганка, да? - часто спрашивали меня.
Мне очень не хотелось их разочаровывать, и я уверенно и гордо отвечал:
- Все мы цыгане.
Это было не слишком далеко от истины: наши короткие стоянки вполне напоминали цыганский табор со всеми его атрибутами - от сохнувшего, на скорую руку выстиранного белья, до
посиделок с песнями и танцами заполночь.
Центром притяжения, разумеется, была Алла. Все, к чему она прикасалась, начинало играть новыми красками, везде, где она появлялась, немедленно возникало ощущение праздника. В нее
невозможно было не влюбиться, и в это лето над нами витал легкомысленный божок флирта. Может быть поэтому, возникшие серьезные чувства между Аллой и Орбакасом были не слишком заметны
для посторонних глаз.
Гастроли промелькнули так же быстро, как проходит мимо певучий летний день, полный новых впечатлений. В августе мы вернулись в Москву, и ломкой линией речного плеса стали отходить
вдаль и совместные концерты со Сличенко, и самостоятельные выступления на просторах Тамбова; голос Аллы, разносившийся над каким-нибудь пшеничным полем, в пятидесяти метрах от
раскаленных комбайнов, и полуторка с откидывающимися бортами, что верно служила нам сценой всю дорогу...
Московские новости оказались довольно неприятными для меня. В цирковом училище, по каким-то причинам, оставшимся неизвестными, у преподавателей кафедры эксцентрики сократили
часы почти в два раза. В денежном выражении моя работа в училище подешевела до пятидесяти рэ в месяц, жить на это было немыслимо. К счастью в этот момент подвернулась возможность уехать
с концертной бригадой из Калинина, и я, едва переведя дух, окунулся в следующие гастроли.
Приходит день, когда начинаешь ощущать прожитую жизнь несколько отстраненно, потоком времени, протекающим сквозь тебя и неотвратимо уносящим прочь возможности, неиспользованные
тобой. Ты замечаешь, что беспорядочное движение от человека к человеку, от соблазна к соблазну, оставляет в душе одно лишь всеобъемлющее чувство усталости и пустоты. Время,
растраченное даром, мстит тебе. Вера в завтрашний день еще греет, но ты с ужасом понимаешь, что на черновики судьбы у тебя уже нет ни дня, и ты должен сегодня принять какое-то решение,
упорядочить свои желания, определить меру своим талантам и границы своим амбициям.
Кто я? Что я могу? Чего я хочу от жизни? - эти подводные камни бытия разрушали корабли и покрепче моего наспех сколоченного плота, состоящего в основном из громадного самомнения и
творческого бесстрашия, доходящего порой до наглости. За год, прожитый в Казахстане, я отвык сравнивать себя с кем-либо: там я был величиной непререкаемой, личностью превозносимой, а
потому не имел возможности общаться с кем-либо на равных. Безоговорочно поверив в свою одаренность я, в общем, не задумывался над тем, что ее наличие само по себе не гарантирует успеха.
Оказавшись в очередной раз "на нуле", я уже был готов принять трагическую позу непризнанного гения, но встреча с давним моим приятелем, Мишей Плоткиным, заставила меня увидеть сложившуюся ситуацию в совершенно ином свете.
К тому моменту Миша уже успел заработать прочную репутацию талантливого администратора творческих коллективов, успел поработать и со Сличенко, и с Эмилем Горобцом, и популярным
ВИА "Веселые ребята". Он держался так, будто был хозяином жизни и невозможно было поверить, что именно с этим человеком я познакомился восемь лет назад в магазине автозапчастей, где Миша приторговывал из-под полы дефицитными деталями.
Я словно новыми глазами увидел его жизнь и собственную судьбу. Несколько лет назад мы были в равной стартовой позиции, подхалтуривая по молодежным клубами с полусамодеятельной
эстрадной программой. С тех пор Миша сумел многого добиться, и эта простая мысль ошарашила меня. Я отчетливо увидел, что мой успех в Казахстане не может служить оправданием сегодняшнему беспомощному состоянию.
Смутная волна недовольства собой поднялась из каких-то неведомых мне до сей поры глубин сердца. И недовольство это было тем острее, что Миша не рисовался передо мной и не хвастал
своими победами. Он был искренне рад меня видеть, по-настоящему обеспокоен моей дальнейшей судьбой и предлагал свою помощь. Что ж, он не раз и не два выручал меня в жизни, нас
связывала настоящая мужская дружба, и у меня не было и сотой доли причины отказаться от его предложения.
Так Миша устроил мне встречу с директором Росконцерта Дмитрием Дмитриевичем Тихомировым. Разноречивые чувства боролись во мне, главенствующими же были гордыня и страх отказа. Я
отвык быть просителем, и меня буквально трясло мелкой дрожью перед дверью кабинета. Не будь со мной Миши, который попросту втолкнул меня на прием, я бы. наверное, развернулся и ушел,
не в силах совладать с собой. В результате Мишиного насилия, я практически вбежал в кабинет, остановившись у самого стола. Тихомиров смотрел на меня вполне доброжелательно, словно выжидая чего-то.
- Здравствуйте, я Олег Непомнящий, Плоткин говорил с Вами обо мне, - выпалил я единым духом.
- Говорил. Кем хотите работать?
- Кем угодно. Могу артистом, могу администратором, - язык плохо подчинялся и оттого общий тон получался немного развязным.
- А режиссером можете?
- Могу.
- У нас образовался новый вокально-инструментальный коллектив - "Москвичи". Им нужен режиссер. Что-то там у них с программой не ладится. Солист, Олег Ухналёв, парень талантливый.
Так что добирайте репертуар, займитесь режиссурой, а как будете готовы - на худсовет Росконцерта. Дело непростое, так что все хорошо обдумайте.
Думать мне было особенно не о чем, и уже на следующий день я знакомился с руководителем "Москвичей" - Валерием Дурандиным. Совместными усилиями нам было необходимо создать
концертную программу, соответствующую патриотическому названию коллектива и удовлетворяющую вкусам придирчивых оценщиков из худсовета.
Первым делом я заказал две песни о Москве - ими стали "Московская кадриль" и песня о московском метро. В качестве оформления сцены я использовал киноэкран, на который перед
началом программы транслировались панорамы столицы, многолюдные московские улицы и монументальные станции метрополитена. С последними кадрами фильма-заставки начинил петь Ухналёв.
Олег действительно был талантливым вокалистом, уверенно "держал" программу, и мы без замечаний прошли испытание худсоветом. Нам предоставили возможность гастрольного проката концерта.
Единственным беспокоившим меня обстоятельством было регулярное пьянство Ухналёва. Я пытался всеми способами избежать неприятностей, которые неизбежно следуют за алкоголиками,
но судьба распорядилась с нами безжалосгно - перед премьерой в Саратове Олег набрался больше обычного и не смог работать. Гастроли были сорваны, нас, не солоно хлебавши, отправили назад в Москву, где Ухналёва и уволили.
"Москвичи" оказались на грани распада. Я был в отчаянии, где взять солиста? Приличные певцы без работы не сидят, брать первого попавшегося - значит обрекать себя на сизифов труд
- где гарантия, что он тоже не окажется алкоголиком?
Узнав о наших проблемах, из Праги позвонил Миша Плоткин, где он был на гастролях с "Веселыми ребятами". Его способность возникать в пределах досягаемости с готовым решением
самых разнородных проблем уже перестала удивлять меня, чудо, которое повторяется слишком часто, перестает быть чудом. Он передал трубку одному из солистов группы, Юлику Слободкину,
который вынашивал планы начать самостоятельную карьеру и был готов перейти к "Москвичам". Мы договорились о взаимных обязательствах, и я перестал беспокоится о судьбе коллектива.
По возвращении "Веселых ребят" из Чехословакии Юлик принялся разучивать музыкальный материал и притираться к коллективу, моя помощь ему поначалу не требовалась, и я изнывал от безделья.
Приближались новогодние праздники, время школьных каникул и детских утренников, золотое время актерских зарабоnков. По рекомендации вездесущего Плоткина, меня пригласили
постановщиком елок во Владимир, где я с восторгом был встречен бригадой выпускников циркового училища - Сосо Петросяном, Орбакасом, Леной Шпак и другими моими бывшими учениками.
С ними была и Алла. К тому времени уже все знали, что она беременна и, не сговариваясь, перестали замечать перепады ее настроения и старались, по возможности, освободить ее от лишних хлопот и нагрузок.
Публика новогодних утренников по сложившейся традиции делится на две категории: восторженно орущие дети и страдающие с похмелья родители. Художественный уровень подобных
мероприятий вряд ли может претендовать на вершины постановочного мастерства, да в этом никогда и нет особой необходимости: вряд ли он будет оценен по достоинству. Постановка этих
зрелищ дело нехитрое и не особо утомительное, если бы не необходимость давать одно и то же представление по три-четыре раза за сутки. Изнурительные новогодние марафоны порой доводят
артистов до умопомрачения многократным исполнением незатейливых реприз. Ко всем прочим удовольствиям, видимо по закону парных случаев, на второй или третий день работы Дед Мороз
из нашей бригады напился до полной невменяемости, и мне пришлось спасать положение. Я облачился в шубу и шапку, нацепил бороду и, оглядев вымотанных артистов, решил
воспользоваться сложившейся ситуацией и немного разбередить это сонное царство.
Из зала послышались нетерпеливые хлопки, потом, вразнобой и нестройно, дети стали звать Дедушку Мороза. Не дожидаясь, пока маленькие зрители и их родители потеряют терпение, я
выскочил на сцену. Традиционные патетические интонации были мне не по вкусу, поэтому мое появление ознаменовалось фразой:
- Привет детки! Узнали меня?
- Да. - завопили "детки", - ты - Дед Мороз!
- Правильно. А что у меня в мешке?
- Подарки!
- Умные детки! А что за подарки?
- Игрушки!
- Правильно. Но не простые, а волшебные! Я буду доставать эти игрушки из мешка, и если вы узнаете их - они будут оживать.
Я доставал из мешка куклу в матросском кителе, почти точную копию танцора из нашей бригады и спрашивал:
- Кто это, детки?
- Матросик, матросик! - орали возбужденные "детки".
- Правильно, это матросик по прозвищу Длинный Тросик, который сейчас спляшет для вас матросский танец!
Несчастный парень, жертва моего иезуитства, покрывался пятнами и умолял меня за кулисами объявлять его по-человечески. но я был непреклонен. Следующим номером я извлекал из мешка
лохматого тряпичного скворца и кричал:
- А сейчас сюда явится Шпак!
По чистейшей случайности, фамилия у нашей фокусницы, действительно. была Шпак, - так иногда называют черных скворцов. Детям это, конечно, было невдомек, но зловещее звучание
Лениной фамилии страшно их веселило.
- Шпак, шпак, иди сюда! - на все лады галдели они.
Я же старался еще больше их раззадорить:
- Кричите громче, а то Шпак не слышит!
Думаю, что Лена тоже вряд ли была в восторге... К финалу программы я и вовсе распоясывался:
- А сейчас - матрешка! Знаете, детки, что внутри у матрешки?
- Другая матрешка!
- Правильно. И сейчас для вас споет матрешка Аллочка. Знаете, почему Аллочка матрешка?
- У нее внутри тоже есть матрешка!
Выходя на сцену, Алла испепеляла меня взглядом, но я был невозмутим. Мой шутовской конферанс не мог умалить ее успеха: сбегался весь персонал филармонии, рядовые зрители
ходили на наши представления по нескольку раз. чтобы только услышать ее голос; дети слушали ушами, глазами и даже изумленно открытыми ртами, напоминая голодных галчат.
Так мы работали до окончания школьных каникул: я конферировал, изобретая все новые и новые колкости, артисты напряженно ждали от меня свежих подвохов, не упуская, правда,
возможности, посмеяться над очередной моей жертвой. Дети, далекие от понимания истинного смысла происходящего, визжали от восторга.
По возвращении в Москву я приступил к репетициям с новым солистом "Москвичей". Поначалу дела шли неплохо, Юлик Слободкин оказался профессиональным вокалистом, был работоспособен и
пунктуален. У него были все исходные данные, чтобы добиться успеха, включая безупречное чувство стиля и здоровую амбициозность.
Однако, когда мы начали концертировать, я заметил, что музыканты стали терять интерес к работе. Грамотный вокал и точное выполнение рекомендаций по сцендвижению не спасали
коллектив от заурядности. "Москвичи" оказались в тупике скуки. Самым щадящим выходом из ситуации оказалось решение пригласить в коллектив еще одного исполнителя, по возможности - певицу.
Я рассказал Дурандину об Алле, и оказалось, что он уже кое-что о ней слышал. По правде говоря, у меня не было никакой уверенности в успехе предприятия: Алла сидела с маленькой
Кристиной которой едва исполнилось шесть месяцев. Когда я ездил поздравлять ее с рождением дочери, она показалась мне поникшей и чужой, знал я и об их разладе с Мнколасом. поэтому был
готов к холодному приему.
Алла жила вместе с родителями в двухэтажном деревянном доме на заставе Ильича. Поднявшись по ветхим ступеням, я постчучал, и Алла сама открыла мне дверь. Из квартиры
пахнуло умилительными детскими запахами глаженого белья и кипяченого молока. Мы поздоровались, она пригласила меня войти, как-то машинально, не обрадовавшись и не
удивившись моему приходу. Во всем ее облике сквозила бесконечная усталостъ, будто бы каждое движение давалось ей с трудом. Как все творческие люди, она тяжело переносила образовавшуюся
вокруг нее пустоту. Работа была ее главным стимулом в жизни, она не могла, не умела быть счастлива одними семейными заботами, ни любовь к мужчине, ни любовь к дочери не могли
поглотить ее целиком, без остатка. Возможно, она сознавала это и мучилась чувством вины за то, что она не такая, как все "нормальные" женщины, пыталась обуздать себя и соответствовать
образу идеальной матери.
Я сбивчиво, то перескакивая с пятого на десятое, то вдруг вдаваясь в ненужные подробности, объяснил ей цель своего визита, закончив свою речь решительным предложением о
совместной работе. Она сопротивлялась мне, как Ева сопротивлялась обаянию змея-искусителя:
- Ты что, с ума сошел! У меня маленький ребенок! Кто с ней будет нянчиться? Ты что ли?
- А хоть и я! - парировал я в запальчивости, и тут же сообразил что это заявление вряд ли сойдет мне с рук.
Конечно, если бы она не чувствовала жгучей потребности в самовыражении и творчестве, если бы она не тосковала по сцене как эмигрант по родине, мне вряд ли удалось бы ее уговорить.
- Тебе нельзя киснуть в пеленках. Ты должна стать великой артисткой, и ты станешь ею!
Зерна моего красноречия упали на благодатную почву. - перекусив наскоро приготовленным мной омлетом, мы отиравилисъ в клуб Ильича.
Едва Алла оказалась в родной стихии, среди музыкантов, на сцене, за роялем, как она совершенно преобразилась. Она моментально нашла со всеми общий язык, а через час уже
казалось, что она работает здесь испокон веков и просто вернулась из недолгой отлучки.
Мои успехи в качестве няни оказались менее впечатляющими - Кристина заходилась от плача у меня на руках, я безуспешно пытался предложить ей то пустышку, то бутылочку с молочной смесью.
- Перепеленай ее! - кричала Алла из-за рояля. - Ты что не видишь: она описалась!
- Я правда не умею!
- Зачем тогда вызывался? Смотри, один раз покажу, дальше сам.
Алла была неумолима, и мне пришлось усвоить науку пеленания кричащих младенцев с одного раза.
Мы начали репетировать программу с двумя солистами, и дело пошло на лад. Мне не так уж часто приходилось исполнять роль няни, поскольку Кристиной стала все больше заниматься мама
Аллы, Зинаида Архиповна. У нас появился здоровый азарт, и подготовка двигалась хорошими темпами. Я витал в облаках, предвкушая грядущую славу своего коллектива, и, как это
частенько бывает в жизни, именно в этот момент по моему самолюбию был нанесен весьма существенный и ощутимый удар.
Однажды, приехав на репетицию, я увидел, что от моей режиссуры ничего не осталось. Алла сочла нужным все переделать по-своему: порядок номеров, конферанс, выхода и прочее. В
глубине души я понимал, что человек с таким уровнем одаренности, как Алла, никогда не станет считаться с чьим бы то ни было творческим самолюбием и понятиями о служебной субординации.
Тот факт, что я был режиссером коллектива никак не ограничивал ее вдохновение и способность перекроить "под себя", что там программу, - целый мир! Быть сапожником без сапог мне тоже не
хотелось, и я начал активно искать новое место работы.
В это самое время из Росконцерта уволили Тихомирова. Говорили, что он попал в неприглядную историю во время зарубежной командировки на Кубу. О деталях никто особенно не
распространялся, поэтому было сразу несколько версии случившегося: то ли в номере Тихомирова застали юношу-кубинца, то ли самого Тихомирова застали в чьем-то номере, - смысл от
перестановки обстоятельств и декораций не менялся. Вслед за увольнением Тихомирова, новое начальство автоматически уволило меня: я числился в Росконцерте договорником, и срок моего
контракта благополучно истек. Я вновь оказался безработным...
В начале семидесятых в Москве появился, и почти сразу стал любим и посещаем просвещенной публикой, театр Геннадия Юденича. Юденич ставил спектакли в редком, почти неизвестном тогда
в СССР, жанре мюзикла, и ему требовался педагог но танцу. Кто-то рекомендовал ему мою скромную персону, и мы быстро нашли общий язык.
Радость творческих экспериментов и новаторства была омрачена сложными отношениями с политической цензурой. Спектакли то запрещали, то вновь разрешали. Юденич постоянно обивал
пороги всевозможных кабинетов, доказывая, что в число художественных задач его театра не входит антисоветская агитация и подрывная деятельность. Жанр мюзикла со своей яркой палитрой
выразительных средств, органически чуждый бесполым шаблонам эстетики соцреализма, пугал идеологов и цензоров так же, как открытое пламя костра пугает дикое зверье. Главным пороком
Юденича была неповторимая индивидуальность его творчества. Хвалебные отзывы признанных мастеров советского искусства - Плисецкой, Улановой, Григоровича - мало помогали в борьбе с чиновной узколобостью.
Когда успех театра стало невозможно игнорировать, легендарная министр культуры Фурцева определила таки театр-студию Юденича в структуру Союзконцерта, - таким образом, я, вместе со
всем коллективом, был повышен в чине, словно в назидание отвергшему меня Росконцерту.
Тем не менее, своей площадки у театра так и не было, мы скитались по домам культуры, филармоническим сценам и стационарным театрам. Я совмещал сразу три должности: главного
администратора, педагога по танцу и хореографа-постановщика. Именно мне приходилось пробивать площадки для выступлений, организовывать рекламу, реализовывать билеты. Иногда мне
казалось, что но всей Москве не осталось человека, которого я еще не затащил на наши спектакли - "Город на заре", "Вестсайдскую историю" и "Оптимистическую трагедию". На новые
постановки не было средств, и монотонный прокат нашего скромного репертуара стал меня утомлять.
Однако сводившая меня с ума работа в театре принесла совсем неожиданные плоды. Меня пригласил на собеседование начальник гастрольного отдела Союзконцерта Семен Ильич
Илишeвский. Из разговора с ним я с удивлением понял, что меня заметили, как расторопного администратора, и что передо мной открываются заманчивые перспективы. Илишевский предложил
мне перейти работать под его начало, я, не раздумывая, согласился.
Видимо, чтобы меня не терзали угрызения совести за то, что я бросил театр Юденича на произвол судьбы, жизнь быстренько вытряхнула из рукава проверенный персонаж. Мне позвонил
Миша Плоткин с просьбой пристроить в творческую сферу его приятеля Женю Болдина. Я великодушно уступил Жене свое место в театре и приступил к освоению нового жизненного пространства.
Я редко бывал дома и, возвращаясь из очередных гастролей, каждый раз заново привыкал к своему жилищу. Просыпался среди ночи, тревожно прислушивался к всхлипываниям за стеной, к
осторожным шагам в длинном коридоре. За неделю все звуки и шорохи постепенно теряли новизну, и я переставал их слышать.
Единственная прелесть оседлой жизни - за окном всегда, с верностью цепного пса, поджидает один и тот же пейзаж...
С мюзик-холлом я попал в Куйбышев, где было запланировано несколько концертов на площадке Дома Офицеров. Решая очередные проблемы, я курсировал по центру города и вдруг
наткнулся взглядом на афишу:
"Ты, я и моя песня"
поют
ЮЛИЙ СЛОБОДКИН
и
АЛЛА ПУГАЧЕВА
Алла пела все второе отделение. Непроизвольно я первым делом оценил, что зал заполнен процентов на семьдесят, но через несколько минут, если бы меня спросили об этом, я бы
ответил, что в зале полный аншлаг - с таким громогласным восторгом принимали каждый номер.
Алла превращала каждую песню в настоящий спектакль - через несколько лет это назовут ее творческим почерком и будут превозносить за артистизм до небес. Народ в зале безумствовал,
приветствуя каждый новый образ, в котором она появлялась на сцене. В свои песни она ухитрялась вместить такую гамму ролей, какую даже хорошая актриса может не сыграть за целую жизнь. '
По окончании представления ее долго не отпускали, вызывали на "бис", ее успех был полным. Я шел к ней за кулисы, неся в себе душу, как переполненный кувшин, боясь расплескать
драгоценную радость, какую способно дать человеку только высокое искусство. Алла была искренне рада меня видеть, засыпала вопросами, на которые я едва успевал отвечать.
- Ну, как тебе программа? - наконец спросила она.
И я, чтобы не вдаваться в комплиментарные объяснения с многочисленными оттенками восторга, сказал ей тогда:
- Ты уже стала великой актрисой. Просто еще не все об этом знают.
На этом мы и расстались.
Закончились гастроли узбекского мюзик-холла, вернулся из Монголии ансамбль Моисеева, и я вновь приступил к своим обязанностям.
Ничто на свете не было мне ближе. Даже предложение Аллы стать ее директором не показалось мне тогда привлекательным. А ведь помимо того, что я всегда нежно к ней относился,
она уже была знаменитой Пугачевой, победила на "Золотом Орфее", а ее песня "Арлекино" звучала из каждого окна по всей стране. Она как раз создавала свой собственный коллектив и
оригинальную программу. Если бы я знал тогда, как сейчас знаю, что Пугачева - женщина-судьба, ни в чьей жизниона не появляется случайно и ни для кого не проходит бесследно. Согласись я
уже тогда на ее предложение - скольких горьких дней и разочарований я бы избежал.
А тогда я с легким сердцем отказался. Весь инцидент состоялся на дне рождения Миши Плоткина, и непосредственно протнв нас с Аллой сидел Женя Болдин, которого я незамедлительно
ей представил и порекомендовал в качестве талантливого администратора. Тем вечером все мы остались довольны друг другом, а пуще всех, наверное, был счастлив я: любимая работа и
любимая жена - неисчерпаемый запас счастья.
За каждую сердечную привязанность приходится дорого платить. К сожалению, чем больше человеку в жизни дано, тем больше можно у него отнять. Горестные раздумья о непрочности
счастья и жизни отравляли меня со дня увольнения из цирка - впервые в жизни мне было все равно, где и с кем работать дальше.
Окончательно скиснуть и сдаться мешала гордость. Я не мог не хотел выглядеть неудачником в глазах жены. Думая, что лучшее, отпущенное мне судьбой, уже в прошлом, я смирился c
тусклым доживанием до старости, только ее сулило мне будущее.
Может быть поэтому я машинально принял приглашение театр кукол Образцова, не придавая значения тому, что придется какое-то время быть завхозом, а потом, под градом косых взглядов
и неодобрительных гримас, занять место главного администратора, сменив на этом посту Цицилию Михайловну Вортман, всеобщую любимицу, которой пришла пора уходить на пенсию...
Переступив через вполне понятную робость, (ведь когда-то она предлагала мне стать ее директором, а я отказался), я предварительно переговорил с Болдиным и вошел к ней в гримерку.
Она серьезно и как-то отчужденно посмотрела на меня и сказала:
- Ты знаешь, что теперь со мной очень тяжело работать? Я стала совсем другой. Выдержишь?
Я прямо и уверенно ответил:
- Выдержу.
И в мгновенной вспышке озарения подумал, что передо мной та женщина, с которой рядом быть несчастным - гораздо большее благо, чем быть счастливым без нее.
Она, действительно, очень изменилась. Едва приступив к своим обязанностям, я понял, что в таком ритме, как она, не работал никто и никогда. Круговорот событий не оставлял ни минуты
на раскачку и наблюдения. Готовилась новая программа, полным ходом шли съемки фильма "Пришла и говорю", снимались видеоверсии песен "Без меня", "Эй, вы там, наверху", где я,
кстати, с превеликим удовольствием был занят в качестве статиста.
День Пугачевой был расписан по секундам, приходилось только удивляться, как она выдерживает такой сумасшедший темп. Мне ничего не оставалось, кроме как делать вид, что я
все понимаю и ориентируюсь в обстановке, тогда как на самом деле я просто плыл по течению, изо всех сил стараясь не захлебнуться на стремнине ее творческих идей.
Все точки над "i" встали сами собой: Алла была полновластной хозяйкой положения во всем, что касалось режиссуры, подбора репертуара, работы с авторами, композиторами и
аранжировщиками. Для нее существовал только один абсолют - создание качественного, профессионального зрелища, к администраторским заморочкам, терзавшим нас с Болдиным, она
относилась как к неизбежному злу, искоренить которое в окружающем ее мире невозможно, но зато можно отодвинуть все связанное с ним, далеко за горизонт поля зрения.
Наши с Болдиным роли тоже распределились сами: он - организатор. я - исполнитель; я - паникер, он - воплощение хладнокровия; я - рыжий клоун, он - романтический Пьеро. Жанровые
сценки из жизни бедных администраторов, которые мы разыгрывали время от времени перед Аллой, пользовались у нее то большим, то меньшим успехом, тогда как успех ее выступлений только рос изо дня в день.
Летом восемьдесят четвертого года начались гастроли с ее первым грандиозным шоу "Пришла и говорю". От одного сознания своей причастности к этому действу я немедленно заболел
"звездной болезнью". Мне, прибывавшему в города гастрольного маршрута за несколько дней до остального коллектива, казалось, что стоит только выйти на улицу, как все тут же начнут
смотреть мне вслед, узнавать и тыкать пальцами, и все потому, что я работаю с Пугачевой. Люди, задающие глупые вопросы, или неспособные выполнить то, что входило в их компетенцию,
стали вызывать у меня величественное раздражение.
Попасть на представления Пугачевой было невозможно, в кассы тянулись многочасовые очереди, с перекличками по ночам. Дело доходило до абсурда. В Донецке у Аллы были
родственники, которые, естественно, хотели попасть на ее концерт, и она попросила меня сделать четыре места. Билеты для самой Пугачевой я выкупал с громким скандалом, поскольку
в служебном помещении касс я застал вторую очередь, состоящую сплошь из кураторов по культуре, партруководителей и привилегированных чинов КГБ. Эти люди, впервые в жизни
вынужденные стоять за чем бы то ни было в очереди, не могли спокойно пережить такое унижение. А тут еще я с пафосом попросил их перейти на общих основаниях в кассовый зал. Они дружным
хором грозили мне всевозможными неприятностями, но для того, чтобы их устроить, нужно было все бросить и уйти, на такую жертву они были неспособны.
При всем этом, в партийных кругах, по-видимому, считалось хорошим тоном время от времени унижать и провоцировать Пугачеву идиотскими статьями в газетах. В Алма-Ате, буквально перед
выходом на сцену, Алле подсунули "Казахстанскую правду", где была заметка с ёрническим заголовком "Заезжая гастролерша". Она прочитала статью буквально на ходу, потом разорвала
газету надвое и швырнула прочь, это уже было на глазах у публики. На следующий же день все газеты живописали возмущенный свист зала, поднявшегося на защиту коммунистического печатного
органа, и публиковали возмущенные письма граждан - партийных и беспартийных, требовавших "принять меры к Пугачевой".
Все это не имело никакого отношения к реальному положению вещей, в котором казахстанская публика вскакивала с мест и осыпала певицу цветами с головы до ног и восторженно ревела,
забывая о различиях по партийной принадлежности.
Пугачева никогда не изображала диссидентку, да и не была ею. Она совершенно нормальный человек, со здоровым чувством юмора, просто не считала нужным лицемерить и всегда говорила то, что думает.
На гастролях в Риге ее концерты проходили в холодном Дворце спорта. В ложе сидел Паулс, на трибунах - чопорная, скупая на аплодисменты публика. Алла растерялась от прохладного
приема - до этого южане Баку и Еревана восторженно принимали каждую музыкальную фразу и каждый жест, срывая с себя одежду и размахивая ею, вместо флагов. Инертность прибалтов
противоречила ее неуемной эмоциональности. Она скорее согласилась бы петь в космосе, в безвоздушном пространстве, чем тупо гнать программу, не находя контакта с залом.
По стечению обстоятельств, накануне все первые полосы газет были посвящены смерти вьетнамского партийного вождя Лезуана, и это незамедлительно пришло на ум Пугачевой.
- Я понимаю ваше настроение: умер Лезуан. Но ведь я-то жива!
Зал принял ее шутку и потеплел. Расплачиваться за остроумие Пугачевой пришлось нам с Болдиным. В ЦК компартии Латвии нам было устроено тщательное промывание мозгов, поскольку
дискутировать по поводу идеологического соответствия с самой певицей никто не решался из чувства самосохранения. К тому времени за Пугачевой уже прочно закрепилась слава
"трудновоспитуемой", официальные лица побаивались ее острого языка и неукротимого темперамента. Она буквально подавляла их энергетически — чем иным прикажете объяснить
непонятную робость власть придержащих перед свободной стихией по имени Алла Пугачева.
Она вольным ветром неслась по стране, переворачивая вверх дном застоявшуюся жизнь провинциальных городов. Людские волны выплескивались на улицы после концертов, унося с собой
бесконечную игру отражений ее песен и образов. Не имело большого значения, проклинали ее или боготворили в толпе: никто не уходил равнодушным. Знаю, что порой возникало желание спастись
от нее бегством, но не бвло человека, способного уйти посреди концерта или в антракте, как нет людей, способных отвести взгляд от северного сияния или степного смерча. Рыжая ведьма с
магическим кристаллом в нежных руках, наделенная способностью слышать беззвучное и видеть невидимое, в сопровождении свиты, достигла Дальнего Востока.
Над Владивостоком в безупречной синеве гомонили чайки, и корабли осторожно подходили к пристани, боясь пораниться о чуждую им плоть земли. Прогнозы погоды дышали спокойствием, и
когда Алла вскользь обронила при мне фразу:
- Завтра будет цунами, - я не без ехидства подумал о том, как она вывернется из ситуации, когда ничего не произойдет.
Будучи уверен, что так оно и получится, на девяносто девять процентов, и великодушно оставляя ей один шанс из ста на правильность догадки и погрешность метеослужбы, я даже на
досуге придумал за нее парочку отговорок. Например, после концерта она вполне могла сказать, что было настоящее цунами аплодисментов - и кто бы стал ей возражать?
На следующий день где-то в Японском море случилось землетрясение, и на Владивосток обрушилось цунами, средь бела дня, при ясном солнышке, пятнадцатиметровые волны сносили все
на своем пути. Подобные сверхъестественные происшествия вполне можно было счесть знамениями каких-то грядущих перемен, но Алла сама относилась к ним легко и заражала этой легкостью все вокруг.
В течение нескольких дней Пугачеву терзали уговорами возложить цветы к Вечному огню. Алла терпеть не могла показухи в любом виде, но обстоятельства, поклонники, чиновники всегда
пытались вынудить ее поступиться чем-то, а у нее не всегда хватало сил этому противостоять. Не знаю, какие доводы приводились военными и штатскими, но, в конце концов, Алла согласилась.
Через два часа весь город знал, что сама Пугачева, в сопровождении командующего военно-морскими силами... и далее по тексту.
Она купила огромный букет, и мы поехали к монументу. Там нас уже ждала такая огромная толпа народу, какая бывает у подобных сооружений разве что на девятое мая.. или двадцать
третье февраля. Мы медленно двинулись к мемориальной плите. караульные матросы стояли не моргая и, казалось, не дыша. Я шел совсем рядом с Аллой, касаясь ее локтя, и она, почти не разжимая губ. произнесла:
- Смотри, сейчас что-то произойдет.
Мы подошли к огню. Алла медленно наклонилась, чтобы положить букет... и в этот миг погасло пламя. Повисла напряженная тишина. Газ продолжал с легким шипением выходить из трубы,
один из караульных ожил и нервно начал чиркать спичками. Кто-то из наших музыкантов поднес зажигалку, и мы еле успели отпрянуть от высокого столба пламени.
- Ну вот, я же говорила. Не надо было..,. Я же не хотела, - бормотала Пугачева сердито.
Если бы все это происходило в средние века, ее непременно сожгли бы на костре. На собственном опыте знаю, как она умеет, ни слова не говоря, излучать энергию, которая просто
парализует волю. Сколько раз бывало, что она не желала чего-либо знать и слушать, и я, вопреки своему намерению, не мог открыть рот. С годами я научился с этим бороться, готовил
речь заранее, и без предисловий выпаливал ее не глядя ей в глаза, а лучше - отвернувшись. Ее колдовским способностям подчинялись даже неодушевленные предметы: заглохшая машина
заводилась, как только Алла считала до тринадцати. Эти странные явления не могли не восхищать, и пугали одновременно.
Кстати сказать, дар перевоплощения также всегда считался печатью дьявола, и "грех лицедейства" - не последний в списке христианских грехов.
Концерты во Владивостоке проходили на двух площадках: десять - во Дворце моряков, пять - в драматическом театре. Представления в театре формально ничем не отличались от
остальных: те же песни, те же костюмы - знаменитые пугачевские балахоны, которые вызывали насмешку и непонимание критиков, но, подвластные ее воле, то текли водой, то развевались
крыльями, то плясали, словно языки пламени.
Почти случайно я оказался в зрительном зале и, как завороженный, смотрел на сцену до конца спектакля. Попав на подмостки драматического театра, Алла шагнула в параллельный мир,
где не было привычных трех измерений, и потому незыблемость телесного силуэта стала недействительной. Ее тело и лицо существовали только по законам музыки и страсти. Она пела о
боли одиночества - и за ее спиной я отчетливо видел горб, который через такт обернулся простертыми крыльями. Умиротворенная печаль музыки делала ее лицо древним, морщинистым и
мудрым, но уже через минуту меняется настроение, и она вся - один порыв юности, озорства и света. Едва начинали звучать из ее уст слова любви, и лицо слепило зрителей неземной,
совершенной красотой. Этот калейдоскоп обликов и чувств заставил меня заново переживать свою жизнь, перетряхивая душу, как старую шубу, и к концу я чувствовал себя совершенно разбитым,
но бесконечно счастливым и просветленным.
После этого спектакля я с большим пониманием стал относиться к зрителям и поклонникам, готовым на любые жертвы ради того, чтобы лишний раз увидеть ее, прикоснуться к ней.
Ироничная гримаса божественного промысла - когда мы любим, мы требуем ответной любви. Пугачеву любили миллионы людей, а она могла отвечать на их чувства только песнями, им же
всегда хотелось чего-то большего.
Сольные концерты Пугачевой в ГКЦЗ "Россия" стали апофеозом успеха программы "Пришла и говорю". Нас всех не покидало чувство, что Москва живет и дышит только этими концертами.
Заявки на билеты приходили изо всех мыслимых иностранных посольств и партийных ведомств. Я с одинаковыми отчаянием читал по утрам и пышные посольские послания и краткие
правительственные депеши, ломая голову как и кому в первую очередь отказать, поскольку нашей традиционной брони не хватало ни на что. В очередях дрались за каждый билет, и я проводил
многие часы в кассах, увещевая людей и призывая сохранять спокойствие.
Среди этого ажиотажа в кассовом вестибюле ко мне подошел эффектный молодой человек и обратился на ломанном русском:
- Я из Болгарии. Приехал для концерта Пугачевой. Помогите мне попасть!
Это была неслыханная наглость, и я немедленно взорвался:
- Юноша, у меня нет места даже для болгарского посла! А вы меня просите! Нет билетов, нет, вы понимаете?!
Каково же было мое изумление, когда я увидел его в антракте концерта, беседующим на чистом русском со своим приятелем. Честно говоря, мне стало ужасно любопытно, как можно
достать билет в тех случаях, когда даже я не могу этого сделать.
~ А, это вы, болгарин! Как же вы все-таки сюда проникли?
Увидев меня, молодой человек снова перешел на диалект. Я был готов испепелить его взглядом, но он был очень высокого роста, и, как я не пытался посмотреть на него свысока, у меня ничего не получалось.
- Представляете, мне удалось достать билет! Случайно. Совсем случайно. И наш болгарcкий посол тоже как-то достал. Тоже случайно.
Он чувствовал себя совершенно безнаказанным и попросту измывался надо мной. Я вполне дружелюбно сказал ему:
- Ну и артист!
На этом мы и расстались. Помнится, я со всеми поделился такой несправедливостью: ни для кого билетов нет, а для молодого чернявого нахала - нашли!
Прошло немного времени и стало заметно, что она несет свою красоту отстраненно, как диадему, слишком дорогую для того, чтобы можно было забыть о ее существовании. В красивых
женщинах вообще трудно разглядеть душу, а еще труднее поверить, что они могут быть безнадежно верными кому-нибудь.
Ей было всего пятнадцать лет, когда она встретилась со своей единственной любовью. Он увидел ее, и толпа статистов, занятых в съемках его песни, словно растворилась в воздухе; в
совершенно пустой студии были только они вдвоем. Он был женат, и она приняла его любовь такой, какой она могла быть, не требуя ничего изменить и ни в чем измениться. Вскоре стало
понятно, что ее присутствие никак не вписывается в его дальнейшие планы, она молча согласилась и с этим. Следующие годы их связывала горячая от нежности и горечи цепочка писем,
оборвавшаяся вместе с его внезапной таинственной смертью. Ни журналистам, ни детективам не удалось выяснить погиб ли он случайно, покончил ли жизнь самоубийством, был ли убит.
Обласканный сильными мира сего, наделенный талантом и красотой, певец, любимый во всем мире - Дин Рид.
Перед второй попыткой она позвонила нескольким людям.
- Я хочу попрощаться. Извините, если что было не так. Я не вижу смысла жить...
Каждый уговаривал ее на свой лад, взывая к долгу перед матерью, напоминая о том, что жизнь длинная, и что все еще будет, и что не стоит делать этот бессмысленный шаг.
Прислушивалась ли она к словам, дребезжащим в телефонной трубке, надеялась ли услышать что-то важное и спасительное для себя, или терпеливо выжидала, чтобы каждый из говоривших не
терзался потом угрызениями совести? Не знаю. Положив трубку после последнего разговора, она ушла из дому, наглоталась таблеток где-то в чистом поле. Нашли ее только под утро. мертвую...
Осталось письмо о ее любви к Дину Риду. И несколько кадров видеосъемки, где в новогоднем конфетти и серпантине мы танцуем с ней в паре... И Алла поет "Без меня..."
Как известно, отец советских реформ не ограничился демократизацией общества и признанием заслуг Аллы Пугачевой, а взялся искоренять русское пьянство. В качестве полигона для
испытаний сухого закона были выбраны Томск и Томская область.
Мы прибыли туда с концертами в самый разгар эксперимента и в миниатюре наблюдали картину, которая стала повсеместной в течение пяти последующих лет. Нигде в магазинах не было
спиртного, и при этом пили все, даже трезвенники и язвенники, попадая под влияние всеобщей эйфории. Пили, как последний раз в жизни: самогонку, одеколон, стеклоочиститель и тормозную
жидкость. Пили буквально до посинения, а самолеты из Новосибирска, на борту которых летчики контрабандой привозили водку, встречали так, как когда-то приветстволи Гагарина.
С озабоченностью народонаселения по поводу выпивки могли соперничать только концерты Пугачевой. Томичи, на некоторое время забыв обо всем на свете, стояли в километровых
очередях за билетами, милиция пыталась не допустить беспорядка, для чего подгонялись канареечные "газики" с мегафонами на крышах, откуда доносились умиротворяющие команды.
В Томске я впервые оценил все прелести положения между молотом и наковальней. Неожиданно ко мне в номер позвонил Болдин:
- Не показывайся Алле на глаза. Она за что-то на тебя сердится.
- За что? - недоуменно попытался выяснить я.
- Не знаю. Она требует, чтобы я отправил тебя в Москву. Так что сиди тихо и не высовывайся.
- Послушай, а как же быть: я же объявляю ее выход, а потом должен отдать ей микрофон!
- Что-нибудь придумаем. Пока.
Я был всерьез озадачен: появилось чувство, что меня используют в качестве козла отпущения.
Ответ на вопрос "За что?" нашелся сам собой, стоило только пораскинуть мозгами. По поручению Болдина, я поселил в гостиницу вместе со всем коллективом двух поклонниц Пугачевой,
которые увязались с нами на гастроли. Алла наверняка узнала об этом и гневается, поскольку поклонницы всегда причиняли ей массу неприятностей. Болдин же боится признаться ей, что все
делалось с его ведома. Ситуация прояснилась, но как вести себя дальше было неизвестно. Рассказать правду? Но, во-первых, Алла на дух не переносила доносчиков, а во-вторых, мне
никак не хотелось ссориться с Женей. Сдув пыль с любимого девиза: "Будь что будет", я отправился на концерт.
Предусмотрительно затаясь в противоположной от Аллы кулисе, я последовательно объявлял Горобца, "Рецитал", Николаева, и, наконец, настал тот момент, когда нужно было объявить
Пугачеву и передать ей микрофон. Выход из положения был изобретательным до смешного: текст я читал проползая под сценой! "И вот настала та самая, долгожданная минута, когда на эту сцену
выйдет всеми любимая народная артистка - Алла Пугачева!" - в следующую секунду я открыл над головой служебный люк и наугад высунул в него руку с микрофоном. Кто-то взял его у меня и отдал Алле.
Довольный тем, что выполнил свои обязанности и не показался при этом на глаза Пугачевой, я вернулся после концерта в номер. Едва я переступил порог, как задребезжал телефон - звонил Болдин.
- Слушай, мне таки влетело, что я не отправил тебя в Москву.
- А за что же она на меня так злится? - самым ядовитым и многозначительным тоном спросил я.
- Не знаю. Я сказал, что ты болен. Понял? Действуй. Пока.
Я, стараясь не терять хорошего расположения духа, перевязал горло шарфом и стал укладываться спать. Раздался стук в дверь. Сердце скатилось к пяткам, предупреждая об
опасности. Я открыл - на пороге стояла Пугачева. Я ожидал чего угодно, только не того, что последовало:
- Послушай, где твой коллектив?
- Какой? Балетный? - глупо переспросил я, забыв от неожиданности хрипеть и сипеть, чтобы сойти за больного.
- Балетный.
- В номерах, - я был готов молиться любому из известных человечеству богов, чтобы это оказалось правдой.
- Одевайся. Пойдем, проверим.
Предчувствия меня не обманули: номера танцоров были пусты. Мое недоумение было столь идиотически-неподдельным, что Алла снизошла до объяснений: оказалось, наш балет пригласили
на дискотеку в местное профтехучилище, неподалеку от гостиницы. Откуда об этом узнала Пугачева - так и осталось тайной за семью печатями. Только я собрался оправдываться за балет,
как настал самый трогательный момент нашей ночной экскурсии. Она взяла у меня из рук список коллектива с номерами комнат и увидела две незнакомые фамилии.
- А это кто?
Я онемел. Это были злополучные поклонницы.
- Ну что, зайдем, посмотрим.
Я стал что-то мямлить, что это дескать наши помощницы, которые подшивают костюмы, но Алла уже решительно стучала в дверь. Ей открыли, и она, не дожидаясь официального
приглашения, шагнула через порог. Поклонницы были потрясены ее приходом не меньше, чем если бы на их глазах разверзлись небеса и протрубили ангельские трубы страшного суда. Они
заговорили разом, причем их щебет удалялся следом за ней, а я благоразумно стоял в коридоре, за полуприкрытой дверью, и с опаской прислушивался к происходящему. Если не ошибаюсь,
поклонницы как раз подстирывали по поручению Жени что-то из наших костюмов. Послышался плеск воды в ванной и громокипящий голос Пугачевой. Через минуту она вышла ко мне, почти спокойная,
а в распахнутой двери мелькнули две мокрые, перепуганные фигуры.
На этом наша карательная экспедиция не закончилась. Собрав всех, кто оставался в гостинице, видимо, в качестве свидетелей, Алла направилась в общежитие профтехучилища. Не
смотря на поздний час, а было не меньше двух часов ночи за нами увязались зеваки и шествие получилось внушительное. Кто-то, по-видимому, обогнал нас и сообщил о приближении
Пугачевой. Из общаги гремела музыка, на освещенное крыльцо высыпала толпа - встречать именитую гостью. Как водится, о том, что она прибыла собственной персоной, знали все, кроме
"виновников торжества". Мы вошли в зал.
Между разнокалиберными столами, уставленными пустыми бутылками из-под водки и шампанского, резво танцевали парочки. Пейзаж дополняли растерзанные полусъеденные кремовые
торты, никак не входившие в рацион профессиональных танцоров. Алла не спускала никому даже намека на водочный перегар в день концерта, и представшая перед нашими взорами картина
привела ее в состояние холодного бешенства.
Аллу заметили. Первым к ней подскочил наш балетмейстер, маленький и сухонький, он походил на кузнечика.
- О, Алла Борисовна! Вас тоже пригласили?
Ни слова не говоря, она оторвала его от пола и вышвырнула за дверь, словно он был тряпичной куклой. Следом подбежала Таня Клепцова:
- Здравствуйте, Алла Борисовна! А что вы тут делаете?
Сочетание льда и стали в голосе Пугачевой могло сразить наповал дикого тигра, не то что подвыпивших танцовщиц.
- А что вы здесь делаете?! Что вы все здесь делаете?! У вас завтра концерт - что это за пьянка?!
Тут появилась Валя Игнатьева, вечно боровшаяся за справедливость, не утруждая себя вопросом, что, собственно, означает это понятие.
- Алла Борисовна, ну что здесь такого? Мы совсем немножко выпили!
- Что?!! - Алла буквально задохнулась от возмущения, искать какие-то слова и аргументы было немыслимо.
Она взяла Валю за загривок и, в качестве объяснения своей точки зрения, положила лицом в торт. Последним аккордом этого многообразного вечера стала фраза, обращенная непосредственно ко мне:
- Если вам с Болдиным некогда заниматься коллективом - bцм займусь я! Если у вас есть другие методы - пожалуйста. Мне нужно, чтобы мои люди всегда были в форме и нормально работали. Всё.
Всё - так всё. Мы вернулись в гостиницу, где я был еще раз отчитан уже при Болдине, который и не подумал вступаться, а я угрюмо молчал. Впоследствии Женя еще неоднократно
озадачивал меня сообщениями на тему "Алла сердится". Зачем он играл со мной в эти игры, осталось загадкой. Возможно, ему было важно время от времени напоминать Алле о собственной
незаменимости, и мои промахи, вымышленные или настоящие, могли служить убедительным аргументом в его пользу. Возможно, она, действительно, сердилась, услышав очередную сагу о
моих "подвигах", подлинных или мнимых, но, как многие вспыльчивые люди, была отходчива и к моменту моего появления забывала свой гнев.
Случай в Томске был исключением из правил, Алла практически никогда не вмешивалась в нашу с Болдиным работу. Вынудить ее сделать это могли только чрезвычайные, неординарные
обстоятельства. Как водится, после Томска по стране поползли слухи и сплетни об ужасном характере и деспотизме Пугачевой, о том, как страшно она унижает и третирует свой коллектив.
Меня изумляло, когда весь этот бред я слышал из уст вполне разумных и интеллигентных людей. Почему им не приходило в голову, что надменничают, капризничают, унижают подчиненных только
слабые, не уверенные в себе люди, стремящиеся к самоутверждению за чужой счет. Алла не нуждалась в этих суррогатах славы и признания. Она добивалась в жизни всего, чего хотела.
Много лет она мечтала создать свой Театр песни - ей удалось сделать и это. Моя должность стала теперь называться "главный администратор театра песни Аллы Пугачевой". Ее природная,
органическая самостоятельность и независимость получили свое логическое выражение: она не зависела больше от Росконцерта, не зависела ни от чего, ни от кого, кроме себя самой. При
этом она никогда не навязывала своих решений, если они не касались сугубо творческой стороны дела.
В апреле восемьдесят шестого года произошла авария Чернобыльской АЭС, а уже в сентябре Пугачевой предложили выступить перед ликвидаторами катастрофы. Алла сразу дала свое согласие,
но каждый, кто тогда с ней работал, волен был принимать решение сам. Меня удивило, что люди, считавшиеся на тот момент, как минимум, ее фаворитами, люди, к которым она благоволила и
кому помогала делать карьеру, отказались от этой поездки. Сознаюсь, что мне тоже было страшно ехать на Припять, и я ломал себе голову, пытаясь понять, что заставило Пугачеву
согласиться на это предложение. Партийное руководство сроду было ей не указ, а тут: "По просьбе партийного руководства, я еду петь перед ликвидаторами чернобыльской аварии. Я не в
праве просить кого-то из вас ехать со мной. Решайте сами".
Зная по опыту, что отговаривать ее бесполезно, я четко осознал, что отпустить ее одну, в смысле без меня, не могу. Выезжать на место мы должны были из Киева, и я, как всегда, поехал
первым подробно улаживать все вопросы.
Деревья и газоны в городе поражали своей пышностью и неестественно ярким цветом зелени, а также табличками "На траву не заходить", "К деревьям не прикасаться". Киевляне строго
придерживались границ асфальтированных, и только асфальтированных тротуаров и дорог. По Крещатику целыми днями шли похоронные процессии, и мне везде стали чудиться звуки траурного
марша Шопена.
Я встретил коллектив, и на двух машинах, "рафике" и автобусе, мы отправились к месту назначения, в двадцати трех километрах от места аварии, где отдыхали ликвидаторы. Как только
мы пересекли границу официальной зоны радиоактивного заражения, нас останавливали буквально каждые пять километров и замеряли уровень радиации. Если в приборах раздавались угрожающие
щелчки, машину обливали дезактиватором. Вся дорога и обочины были залиты этой белой жижей.
Мы не разговаривали. Пейзажи за окном подавляли. Опустевшие деревни, с намертво заколоченными и обвязанными полиэтиленом колодцами. Одичавшие кошки и собаки, с выпирающими
костями, лысыми шеями и безумными, выпученными глазами. Ветви яблонь, склоняющиеся до земли под тяжестью невероятно огромных плодов, каждый из которых был размером с арбуз. Лебеда и
полынь затянули дворы домов так, будто здесь не жили уже несколько лет, листья на деревьях были бесстыдно жирными, лоснящимися на солнце. Все это растительное великолепие выглядело
угрожающе. Казалось несправедливым, что может не стать людей, погибнут животные и птицы, но растениям подобная катастрофа пойдет только на пользу. Мы попали в фантастический фильм о
завоевании чужой планеты. На ней все, как на Земле, но воду нельзя пить, плоды нельзя есть, каждая капля дождя несет в себе смертельную опасность, а воздух, которым ты дышишь, всего
лишь похож на земной.
Ликвидаторы жили на кораблях и баржах, поставленных на вечный прикол у берега Припяти. Сам берег был покрыт привозным песком, а поверх него узкими полосками были положены дощатые
тротуары, и ходить можно было только по ним. Как только мы приехали, нас пригласили обедать, столовая находилась на борту парохода "Чайковский". Не хотелось ничего брать в рот, и в то
же время было неловко перед людьми, которые здесь были в большей безопасности, чем во время работы, и то, что нас приводило в ужас, для них было отдыхом.
Алла спокойно начала есть, и все остальные последовали ее примеру. После обеда мы начали готовиться к концерту. Одновременно, со всех сторон сходились люди, рассаживаясь кто где мог,
чтобы лучше видеть сцену. Зрители забирались на подъемные краны, на крыши грузовиков, устраивались даже в ковше экскаватора.
Только побыв рядом с ними, послушав "ликвидаторские" разговоры о том, кто какую дозу уже хватанул и сколько еще можно, чтобы все-таки остаться в живых, я понял, почему Алла
согласилась сюда приехать. Эти люди были обречены на смерть, некоторых уже можно было считать мертвыми. Они все знали об этом. Пугачева выступала перед людьми, лишенными надежды
на завтра. У них было немножко настоящего и, может быть, абсурдное упование на чудо.
Аллу всегда сравнивали с нефтью и хлопком - такие баснословные прибыли приносили ее концерты государству. Теперь ее душой и талантом, родина расплачивалась с людьми, у которых
отняла жизнь.
Вся Страна, Город и его жители принадлежат только Вождю, и дабы не огорчать его доброе сердце, каждый житель должен следить за безупречной чистотой своего лица, рук, одежды,
тротуаров и дорог, еженощно мыть улицы Города с порошком и щеткой, не допуская на них ни повреждений, ни трещин!
В этот, начищенный до блеска и полной стерильности, Город, приглашенная на семидесятипятилетний юбилей Вождя, Алла Пугачева и сопровождающие ее лица въехали на
"Мерседесе", под бдительным оком корейского комитета госбезопасности. Эта отеческая опека не оставляла "товарища Пугачеву" и нас грешных во время всего пребывания в Корее.
Первое чувство, которое возникло у нас при виде Города - восторг, от чистоты на улицах, от апартаментов в пятьсот метров площадью, отделанных черным деревом и обставленных с
варварской роскошью. Второе чувство - тоже восторг, но уже оттого, что мы счастливо избежали участи родиться в этой стране...
В семь часов утра меня разбудил протяжный звук, немного похожий на туманную сирену большого корабля. Я попытался выглянуть в окно, но штора, закрывавшая его, лишь чуть-чуть
подалась под моим нажимом, и в узкую щелочку я ничего не мог разглядеть через двойное стекло своего окна на тридцать седьмом этаже. Почти случайно я нашарил на стене кнопку, нажал,
шторы послушно раздвинулись; нажал еще раз - опустилось первое стекло, потом второе, потом выдвинулся симпатичный балкончик, аранжированный искусственной зеленью и цветами. Не без
опаски я шагнул на него и перегнулся через ограждение, пытаясь выяснить, что происходит на улице.
В ущелье между домами медленно двигались белые, синие, зеленые "каре" из людей, выполняющих зарядку. Каждый цвет соответствовал роду их занятий: белые - инженеры, серые -
рабочие, зеленые - военные. Протяжно заныла серена, словно мучимый зубной болью слон, "каре" рассыпались, подчиняясь сигналу идти на завтрак.
В тот же день нас пригласили в кафе, принадлежавшее семье самого Вождя. Вереница машин, не снижая скорости, неслась прямо на каменную твердь скалы. Мне захотелось зажмуриться, но
скала вдруг разверзлась, и мы попали в рай третьего тысячелетия.
Зал, украшенный колоннами, которые поддерживали тяжелый свод потолка, казалось, не был творением человеческих рук. На сцене, посреди зала, выступал личный ансамбль Сына Вождя, и у
меня нет достойных эпитетов, чтобы описать это зрелище. Микрофоны бесшумно вырастали из пола, и так же бесшумно и бесследно исчезали, как только надобность в них отпадала. Мы сидели за
огромными круглыми столами из какого-то, никогда не виденного мной дерева. Среди представления, сидевший со мной рядом музыкант шепотом сказал:
- Сейчас бы холодненькой "Посольской", а?
Не прошло и минуты, как за его плечом возник официант, у него на подносе покоилась запотевшая бутылка ледяной "Посольской".
В антракте, прогуливаясь по огромным залам, я увидел живые картины и, не в силах сдержать восторг, побежал за Аллой и Болдиным. Словно дети, попавшие в пряничный домик из
сказки, мы не заметили, как пролетела четверть часа. Картины изображали типичные корейские пейзажи раннего утра: горы, море, ветви сакуры, легкий туман. Но постепенно, словно наши
взгляды обладали сверхъестественной материальной силой, мы стали замечать, как рябь пробегает по морю, рассеивается туман, распускаются розовые лепестки цветов сакуры, течет
вода нарисованных водопадов. Потом все затухает и уходит, но если остаться на следующие четверть часа, по мановению невидимого оператора, голограммы оживут вновь, но мы сочли за
благо прервать волшебный сон ради других чудес...
На следующий день грянул юбилей. Первым отделением шло театрализованное представление о героической биографии Вождя. Специалисты по эффектам Лас-Вегаса искусали бы себе все локти,
доведись им увидеть такую роскошь. Когда показывали, эпизоды гражданской войны в Омской области, где Вождь воевал на стороне большевиков, на сцене пошел настоящий снег, в зал
потянуло холодом и запахло дождем.
Пугачева пела во втором отделении. Ее вышла объявлять очаровательная кореяночка, одетая во все голубое - самый популярный теледиктор корейского ТВ. Мы не аза не могли понять в ее
речи, но выглядело это совершенно дико:
- Сю-сю-сю - Алля Пю-га-сева, - пауза, и прослезилась. - Сю-сю-сю - Ким Ир Сен, - и зарыдала.
Мы начали откровенно давиться со смеху. Придумать что-либо более неуместное, чем рыдающая девушка, сквозь слезы объявляющая выход Пугачевой - не удалось бы человеку с самым
больным воображением. Потом выяснилось, что конферансье обязана плакать в знак благодарности за оказанную ей честь произносить имя Вождя и его личной гостьи. Алле стоило больших усилий
собраться, подавить неудержимые приступы хохота и выйти на сцену.
Зрители в зале размещались теми же разноцветными квадратами, какими по утрам делали зарядку. В сторонке, наискосок к залу, сидела группа молодых людей и девушек в европейских
костюмах и платьях. Во время выступления Аллы весь зал внимательно следил за этой группой и дисциплинированно хлопал по их сигналу. По-видимому, это были студенты, учившиеся в СССР или
просто изучавшие русский язык. Разноцветные человечки долго аплодировали, Алла выходила кланяться несколько раз, но я не поклялся бы, что эти аплодисменты не отмерены Вождем с
точностью до секунды времени и децибела звука.
По личному приглашению Вождя мы пробыли в Корее еще несколько дней - отдыхали, ходили по магазинам. Я купил домик из риса с сахаром, разноцветный и хрупкий. В день отлета, аккуратно
пристроив свой деликатный груз в хвостовом багажном отсеке, я наблюдал в иллюминатор, как к самолету подъехал автомобиль с Аллой и Болдиным, которых провожали Сын Вождя, министр
обороны и генералитет. Картина была захватывающая, но какое-то смутное беспокойство не давало мне усидеть на месте. Никак не шел из головы рисовый домик, который могли сломать или
уронить, и я отправился проверить, все ли с ним благополучно.
Открыв дверь в багажный отсек, я закашлялся от омерзительного запаха тухлых яиц. На полу стояла бутыль, из которой струйкой сочилась жидкость сизого цвета и тут же испарялась. Я
поднял тревогу, Аллу, едва вошедшую в салон, буквально выпихнули из самолета, Горобец и Левшин, зажимая носы, вынесли бутыль наружу.
Со всех сторон к нам бежали работники аэропорта с объяснениями, что бутыль везли для каких-то производственных нужд, и она по чистой случайности дала течь. Это было странно
слышать в Стране, где случайность не имела права на существование даже в облике трещины на асфальте. Как всегда, среди наших нашелся всезнайка, который жизнеутверждающе просветил нас,
что смерть от отравления сероводородом наступает через пятнадцать минут. Троих героев дня, траванувшихся этим благоухающим веществом не до смерти, а только до тошноты, отпаивали молоком.
Мы все испытали приступ нервически-радостного возбуждения смертников, спасшихся по воле случая в последний миг. Нас с придворными реверансами, извинениями и заверениями в
безопасности перевели на борт личного самолета Сына Вождя. Сказать по правде, мы больше не доверяли медвежьей хватке сентиментальных корейских объятий и почувствовали себя в безопасности, только ступив на родную землю.
Выйдя из самолета и увидев над собой скромную синеву московского неба, Алла взяла меня под руку и сказала: ^
- Ты - мой талисман.
Я поверил ей, как доверял во всем, и с тех пор, действительно, приносил удачу тем людям, с кем дружил и работал.
Хрустальные створки Зазеркалья сомкнулись за нашими спинами. Мы не могли изменить жестокую игру его теней, но оно не изменило нас.
На концерте в Горьком нас принимали неплохо, но чувствовалось, что публика ждет именно "Динамик". Я оценил бурный прием, устроенный Кузьмину молодежью, после концерта мы
познакомились с ним поближе, а в последующие дни успели подружиться. Он произвел на меня большое впечатление - славный, улыбчивый, в нем проглядывала та искорка, что отличает по-настоящему талантливых людей. '
Вернувшись в Москву, мы в два голоса с Кальяновым рассказывали Пугачевой о новом успешном исполнителе и музыканте. Она заинтересовалась. К тому моменту ее творческий альянс
с Паулсом фактически исчерпал себя, другие авторы писали для нее от случая к случаю. Вскоре после этого разговора Алла позвонила мне и сказала, что мы немедленно едем в Ленинград, не
объясняя, почему и зачем. Я, как старый солдат, не удивлялся уже ничему, быстро собрался, и к утру мы были на месте, а вечером пошли на концерт Кузьмина в СКК.
Директорская ложа, которую мы занимали, никогда не видела такого разгула эмоций. Вместе с битком набитым залом Алла кричала "Браво!", пританцовывала, подпевала и чуть ли
не выпрыгивала из ложи. Я с изумлением смотрел на нее: она выглядела так же задорно, как в нашу первую встречу. Тогда же в Ленинграде, она незамедлительно познакомилась с Кузьминым и
для них обоих начался особый отсчет времени.
Едва ли не раньше, чем увидела свет их первая совместная работа, людская молва успела повенчать Пугачеву с Кузьминым. Алла искала новое творческое пространство, новых
единомышленников, а обыватели ехидничали над ней: "Пустилась во все тяжкие". Все они были готовы сутками стоять за билетами на ее концерт, но взамен требовали бесконечного
тиражирования привычного образа и знакомых мелодий. Ей же это было неинтересно. Есть непреложные истины, которым тяжело следовать, но их невозможно обойти: в изменчивом потоке
бытия все неподвижное и застывшее гибнет, ибо поток уносит его прочь. Алла прекрасно понимала: те, кто сегодня требуют от нее постоянства, завтра не взглянут в ее сторону; если
ей будет скучно петь - им станет неинтересно ее слушать.
Она полностью перетрясла свой репертуар и сменила сценический образ. Ничего не умея делать наполовину, она и в повседневной жизни стала одеваться по-другому, более современно, более характерно.
В те времена я возненавидел газеты, которые, не успев толком разобраться, что свобода печати не означает хамства и не подразумевает права вмешиваться в чью бы то ни было частную
жизнь, на все лады перепевали досужие домыслы об отношениях Пугачевой и Кузьмина. Но более всего меня потряс Болдин, который верил (!) тому, что печаталось в газетах.
Как-то на гастролях в Баку, где мы вместе с ним готовили зал к концерту, Женя, выйдя на улицу, сел на ступеньках высокого крыльца служебного входа и заплакал.
- Чего ты7 - оторопело спросил я.
- Я только сейчас понял, как я ее безумно люблю.
Я так и не нашелся, что на это ответить. Было понятно, что Болдину горько сознавать свою непричастность к творческим порывам жены, и вдвойне его страшила мысль о дружбе Аллы с
молодым человеком, необремененным семьей и положением в обществе.
У них в доме стали появляться новые люди, с которыми Болдину было не о чем разговаривать, зато они были интересны Алле. Гости засиживались допоздна, а он нервничал и время от времени
напоминал, что ей уже пора идти отдыхать. У Аллы тогда не было ни сил, ни желания, ни времени вести затяжную семейную войну, и однажды она попросила Болдина оставить ее. Ровно на
один год. "Вся моя жизнь сейчас подчинена, как когда-то, одной страсти - музыке, я ищу свое новое лицо и не хочу, чтобы кто-нибудь страдал из-за этого. Давай расстанемся. Временно. Не
навсегда. А через год вместе подумаем, как нам жить с тобой дальше".
Обновленный образ Пугачевой далеко не всем оказался доступен и понятен. Поначалу газеты обрушили на нее целый поток статей, статеечек и заметочек о том, что она выдохлась, о
перспективности ее альянса с Кузьминым, но вскоре эти темы приелись, поскольку она гнула свою линию и сдаваться не собиралась. Ручеек публикаций иссяк.
Дня за три до начала гастролей в Ленинграде, я зашел за чем-то к Алле домой. Было утро, она сидела у телевизора. В прихожей висела матерчатая газетница со свежими газетами, я
машинально просмотрел их, сунул всю пачку на место и вошел в комнату.
- Ну что, опять ничего? - с протяжной ленцой в голосе спросила Алла.
- Ничего, - подтвердил я нейтрально.
- Понятно. Всем нужен скандальчик.
Я ничего не ответил, а она рассеянно повторила:
- Скандальчик, а?
Алла заговорщически посмотрела на меня, но я был невозмутим, как Будда, и мы заговорили о делах. Я сказал, какого числа встречаю ее в Ленинграде, мы решили, что они с Кузьминым
едут поездом, потом заговорили о гостинице.
- Я заказал твой обычный номер в "Прибалтийской". Или, может, в "Асторию"? Она получше, да к залу поближе?
- Да, пожалуй, - ответила она, но уверенности в ее тоне я не уловил, а поэтому перестраховался: сохранил бронь в "Прибалтийской" и забронировал приличный номер в "Астории". На том мы и расстались.
Поздно ночью, накануне предполагаемого приезда Аллы, раздался междугородный звонок: одна из поклонниц, захлебываясь от сенсационности новостей, сообщила мне, что Пугачева выехала в
три часа ночи на красных "Жигулях" в сопровождении двух неизвестных мужчин. Кузьмин поехал поездом в гордом одиночестве. У меня не было сил даже задать вопрос - откуда она все это
знает? В том числе и номер моего телефона в Ленинграде. Но я ни секунды не сомневался в достоверности информации: все, что касалось Аллиных перемещений в пространстве поклонницы
отслеживали с ревностным рвением сторожевого пса. Это обычно доставляло мне лишние хлопоты - приходилось проводить Аллу в гостиничные апартаменты через пожарные выходы и черные лестницы,
через кладовки и кухни, и все равно избежать встречи с поклонницами не удавалось, они ловили нас и там. И вот, буквально раз в жизни, их осведомленность сослужила мне добрую службу.
До утра я уже не мог уснуть, лихорадочно соображая, что все это может означать, что случилось за время моего отсутствия, и где мне теперь разыскивать Аллу. Утром я на свой
страх и риск поехал к давнишнему другу Пугачевой - Вольдемару, хозяину ресторана-варьете "Тройка". Я сразу понял, что не ошибся адресом: у крыльца стояли красные "Жигули". Узнав в
них машину массажиста, однофамильца и приятеля Пугачевой, я вошел в дом. Алла была мрачна, поэтому я не решился задавать ей вопросы, а сразу воззвал:
- Аллусик, поехали в "Асторию", а?
- В какую "Асторию"?! - неожиданно встрепенулась она. - Нет, в "Прибалтийскую". Я уже всем сказала, что остановлюсь там. Мне будут звонить.
Мысленно похвалив себя за предусмотрительность, я бросился к телефону:
- Хорошо, только тогда подожди минуточку, мне надо бронь проверить, - быстренько дозвонился в Ленконцерт, выяснил, что все в порядке, и мы двинулись в путь.
Алла всегда жила в "Прибалтийской" в одном и том же номере - десять три нуля. Таких номеров на всю гостиницу было всего два, комфортабельные, двухуровневые, с "пристежками, то
есть с дополнительными комнатами для охраны и персонала. Надо сказать, что часто гастролирующие артисты вообще стараются селиться в одни и те же гостиницы, в одни и те же
номера: это создает хотя бы минимальную иллюзию комфорта, оседлости, и снижает нервозность. За рубежом так было испокон веку, и там для постоянных клиентов, а тем более звезд,
поднимающих своим присутствием престиж любой гостинице, делается все возможное и невозможное.
Мы благополучно добрались до "Прибалтийской" и вошли в вестибюль, который был полон школьниками, начавшими при виде Пугачевой тыкать в нее пальцами и галдеть на все лады.
Детская непосредственность хороша только тогда, когда уравновешивается воспитанностью, во всех остальных случаях она способна разъярить даже тушканчика. Подойдя к стойке, за которой
маялась медлительная девушка-администратор, я сразу попросил выдать нам ключ от номера и добавил, что все оформлю позже.
- Да, пожалуйста, ваш номер - двенадцать три нуля.
- Ничего подобного, наш номер десять три нуля. Именно его я заказывал, - по моей спине мурашками пробежал холодок дурного предчувствия.
- Вот ваша заявка. Вот Нина Ивановна указала на ней номер: 12000. А 10000 уже занят.
- Этого не может быть. Я заказывал десять три нуля.
Девушка начала раздражаться, вокруг нас уже образовалась плотная толпа людей, и это всем действовало на нервы - и мне, и ей, и Алле.
- Я говорю вам русским языком: десять три ноля занят, там живет иностранец.
В разговор вступила Алла, спокойно, не повышая голоса.
- Я вас прошу дать нам именно этот номер - мне должны туда звонить. Может быть, ваш иностранец согласится поменяться со мной?
Девушка как-то тоскливо посмотрела на нас и, обернувшись к нам спиной, протяжно возопила:
- Нин Ванна!
В вестибюле возникла женщина с традиционной залаченной халоЙ на голове и врожденным брезгливым выражением лица. Я, естественно, сталкивался с Ниной Ивановной Байковой и до этого.
Особой нежности мы друг к другу не испытывали, но до скандала дело не доходило.
- Ну что - опять эта Пугачева разоряется?
У Аллы глаза сделались светлые-светлые, она побледнела, я даже испугался - никогда не видел ее в такой ярости.
-Так, мне наплевать на ваших иностранцев, я требую свой номер! Что-нибудь в этой стране могут для меня сделать? То, что я прошу!
Байкова смотрела на нее с плохо скрываемым удовольствием: скандал был ее родной стихией, тут она чувствовала себя, как рыба в воде.
- Мы никого переселять из-за каприза какой-то певички не станем. Будете жить в том номере, какой вам выделили.
Алла, казалось, не верила своим ушам.
- Что? Повтори, что ты сказала?
- Что слышала. Мне за тебя платит государство, когда будешь сама платить - тогда и качай права.
Это уже было намеренным хамством и Алла потеряла над собой контроль.
- Да ты никто, и звать тебя никак! Если бы я сама платила и давала тебе взятки - ты бы по-другому разговаривала.
Байкова немедленно отпарировала:
- А ты так со мной не разговаривай, а то я на тебя живо управу найду.
Алла нашла в себе силы не сорваться на крик и ледяным голосом произнесла:
- Я вообще не собиралась с тобой разговаривать. Пошла вон отсюда.
Плотное кольцо людей вокруг нас явно разделилось на два враждебных лагеря, и кое-где стали вспыхивать дискуссии о том, кто же из двух спорщиц прав. Байкова оскорбленно
развернулась и удалилась к себе в кабинет.
Мы тоже поднялись в номер, и едва дверь за нами захлопнулась, Алла неожиданно изменилась в лице и, потирая руки, торжествующе посмотрела на меня. Мне бы радоваться, что все
кончилось, но настроение было препоганое: страшно не люблю оставаться в дураках и быть крайним - а тут мне грозили обе эти роли. Я не мог взять в толк, отчего внезапно улеглась
ярость Пугачевой, но как администратор, повидавший на своем пути многое, если не все, предчувствовал, что история на этом не закончится. И как в воду глядел.
Часов в шесть или семь вечера к нам в номер постучали и вошел майор милиции, представился сотрудником шестьдесят четвертого отделения, мило улыбнулся - черные
зализанные волосы, сияющие ваксой сапоги.
- К нам поступил сигнал об инциденте. Надо разобраться. Я уже опросил всех свидетелей. Будет лучше, если вы сами дадите показания, в письменном виде.
Алла выслушала его вполне доброжелательно и, не вдаваясь в расспросы, изложила свою версию произошедшего на бумаге, я поступил так же. Майор откланялся, заверяя, что больше нас не потревожат.
У меня на сердце было неспокойно, я скверно спал ночью. А наутро началось светопредставление: в свежей газете - статья о скандале, телефон надрывался, не переставая,
не звонили, по-моему, только с Луны. Стало очевидно, что Алла переоценила спад интереса к себе самой. Видимое равнодушие газетчиков накануне было естественной короткой передышкой, и
статьи возобновились бы сами собой. Впрочем, справедливость этого утверждения невозможно проверить.
Прошли первые сутки после скандала, и статьи об инциденте в "Прибалтийской" появились во всех газетах. В редакционных планах журналистов был заявлен отчет о пресс-конференции,
которую Алла отменила накануне концерта в СКК, а коль скоро материалы были заявлены, газетчики отрабатывали свой хлеб насущный чем бог послал - скандалом в "Прибалтийской".
Алла забеспокоилась, когда ее имя появилось в сообщении ТАСС. Официозное информационное агентство никогда до этого не опускалось ниже правительственных сообщений, судьбоносных
резолюций и шпионских страстей. "ТАСС уполномочен заявить" - формулировка, требовавшая торжественных интонаций Левитана, совершенно не гармонировала с гостиничным инцидентом.
Зарубежные информационные агентства с перепугу тоже поместили в своих сводках сообщение ТАСС, и начались звонки из Швеции и Германии с одним вопросом: "Что случилось?"
Еще через какое-то время выяснилось, что на Пугачеву заведено административное дело по факту хулиганства в общественном месте, а из ЦК партии в минкульт пришло распоряжение
выяснить обстоятельства дела.
Скандал жил своей, уже независящей от Аллы жизнью. В ее квартире к кипам постоянно приходивших восторженных и хвалебных писем добавились другие - злобные, обличительные,
откровенно жестокие. Фразы типа: "Пионеры Гомеля салютуют любимой певице...", "Ветераны Ашхабада с нетерпением ждут приезда Аллы-джан в гости...", "Матросы военного корабля из
Северодвинска шлют свои признания в любви..." , сменились совсем Другими. Пришло около шестидесяти тысяч писем, в которых те же пионеры Гомеля, ветераны Ашхабада и матросы
Северодвинска требовали наказать, осудить, сослать в Магадан, выслать из страны, вырвать язык, залить кипятком горло. Были, конечно, исключения, но их оказалось слишком мало, чтобы
смягчить ужас ее прозрения. Страшно жить в стране, где люди, вчера восхвалявшие, сегодня истово жаждут твоей крови, тяжело любить такую жестокую родину. Родина - это не земля, не
реки и не березки, а люди, говорящие с тобой на одном языке. Алла замкнулась, ушла в себя, поговаривала о желании уехать за рубеж. Мне было тяжело видеть все это.
Тем временем, министерство культуры на всякий случай вкатило мне выговор, как не справившемуся с обязанностями и командировало в Ленинград двух милейших женщин для проверки
обстоятельств инцидента. Мне было поручено их сопровождать.
Байкова отказалась с нами разговаривать и даже не пустила к себе в кабинет. Проверяющие были вынуждены беседовать с дежурным администратором, которая, по-моему, была вообще не в
курсе дела. Между тем, я попросил книгу регистрации, якобы для каких-то уточнений и втихаря списал имя и адрес человека, которого вселили в десять три нуля вместо Пугачевой.
Я почти не удивился, когда понял, что он не был иностранцем. Его звали Тигран Погосян, и я позвонил ему. Он разговаривал с заметным армянским акцентом.
- Да, мне сказали, что на номере бронь. Но я платил три цены, и они уступили. У меня был отпуск, жена, дочь. А в чем дело, э?
- Вам разве не сказали, что этот номер бронирован Пугачевой?
- Слушай, никто не сказал! Вот люди, э! Да я бы ей его подарил! Слушай, увидишь ее, скажи - есть такой Тигран; всё, что моё - её; всё, что не моё - тоже её! Не забудь. Не
поверишь: никто даже не пришел, не сказал...
Этот по-восточному красочный монолог я выслушал с благодарностью и поклялся страшными клятвами, что непременно все расскажу Алле.
В те годы пентаграмма советской границы открывалась передо мной лишь в исключительных случаях, и перед гастролями Аллы в Индию я уже понимал, что магической силы фамилии
"Пугачева" на нас двоих не хватит. В сущности, я нес терновый венец ее новой славы без сожаления и жалоб, и даже начал уговаривать себя, что нет в этой Индии ничего хорошего.
Слонов я и в цирке насмотрелся - на всю жизнь хватит.
А бумаги мои, между тем, передвигались по инстанциям, нигде не встречали препятствий и даже дошли до комиссии, которая в те времена определяла совершенство морального облика
граждан и давала (или не давала) официальное разрешение на выдачу визы.
Чтобы пройти выездную комиссию следовало, как минимум, ориентироваться в генеральной линии партии, выучить десяток цитат из Ленина и уметь вкратце пересказать последнюю
передовицу "Правды". Если гражданин ощущал за собой грешки по линии "облико морале", ему следовало выяснить точное название всех прокоммунистических партий мира и имена их руководителей.
В глубине души я был уверен, что меня не пропустят ни в коем случае, припомнив выговор за "Прибалтийскую", но газеты стал читать подробнее.
Комиссия заседала в двухкомнатном кабинете, в первой из которых восседали все участники обряда, а во второй стоял одинокий телефонный аппарат, напрямую связанный с КГБ, по которому
отдавались директивы. Состав комиссии был традиционен: воинствующая комсомолка, два-три старых большевика, двое рабочих, двое ученых-обществоведов. Председательствовала всегда
Людмила Ивановна - классическая представительница подвида homo sapiens - кураторов по культуре.
Когда я вошел, Людмила Ивановна как раз выходила из соседней комнаты, и все взгляды, включая мои, устремились на нее. Она, чуть заметно и не без видимой гражданской скорби по
поводу моего человеческого несовершенства, покачала головой. Собственно говоря, после этого мне вполне можно было сказать: "Спасибо!", и попрощаться со мной до лучших времен. Но -
ничего подобного! Как бы ни был глуп сценарий, комиссия была обязана играть его до конца.
Один из ветеранов-партийцев официальным тоном народного заседателя спросил:
- Вы подготовились к выезду за рубеж?
- Да, чемоданы уже собрал, - ответил я на полном серьезе.
Ветеран крякнул, покраснел и заерзал. Второй (и последний) вопрос задала мне комсомолка, утратившая на общественной работе молодежный задор и способность улыбаться.
- В 1917 году, когда произошла революция у нас в стране, кто стоял во главе государства Уганда?
Я просто взбесился от грубости приема и идиотизма происходящего. Все мои дальнейшие действия были похожи на траекторию гоночного автомобиля, у которого отказали тормоза - я был
готов снести их всех с лица земли. В первую очередь, естественно, досталось комсомолке:
- Милая девочка! И вы, прелестные старички и старушки. Я не знаю, что было в семнадцатом году в Уганде. Но точно знаю, что там не было таких идиотов! А ты, деточка, прежде чем
говорить такие глупости, подойди к зеркалу и посмотри, какая ты уродина!
Закончив сей спич, я решительно двинулся к двери во рую комнату. Людмила Ивановна побежала за мной; слава богу у нее хватило ума не хватать меня за рукав и вообще не пытаться
меня физически удержать. Она только причитала:
- Куда вы идете? Туда нельзя! Вам туда нельзя!
- Можно, можно, - ответствовал я, пинком открывая дверь.
- Как вы себя ведете!
Я был невменяем, схватил с рычага трубку и, потрясая ею в воздухе, орал:
- Что, по этому телефону вы звоните в КГБ?! Или у вас есть какая-то потайная кнопка?
Людмила Ивановна бегала вокруг меня с видом курицы, которой пришло время нестись, и она не знает где пристроиться для этого дела. Она даже как-то нелепо приседала, всплескивала руками и кудахтала:
- Ка-ка-как вы себя ведете! Прекра-тите безобразничать!
Я поднес трубку к уху, гудка не было, что-то шуршало и щелкало. Я постучал по рычагу, дунул в микрофон и гаркнул:
- Шли бы вы все в жопу!
Гордо прошествовал обратно, в общий зал и торжественно провозгласил:
- Все ваши комиссии разгонят к чертовой матери! Вы доживаете последний год. Прощайте, дедушки и бабушки! Не пукайте!
Самое странное, что как раз через год выездные комиссии упразднили... Выходит, я — пророк?
Директора концертного зала "Фестивальный", Евгения Ивановича Поснюка, просто терроризировали по поводу билетов, причем самые разные люди, от городского начальства до
иностранных туристов. По ночам у касс собирались толпы ожидавших начала продажи билетов. Все было организовано в стройную систему: бесконечная очередь была разбита на сотни, каждую
сотню возглавлял выбранный голосованием сотник. Сотники были очень важные, в их руках находились списки и перед ними заискивали, поскольку они могли тайком вписать на место
выбывших своих знакомых.
Я иногда стоял в сторонке и наблюдал, как проходят переклички. "Сизова - раз, Сизова - два, Сизова - три!" Если никто не откликался, сотник говорил: "Голосуем, кто за то, чтобы
вычеркнуть Сизову?" Все, естественно, голосовали "за", и сотня таким образом уменьшалась. Правда были случаи, когда вычеркнутые очередники позже появлялись, разворачивали
военно-скандальные действия, приводили самые невероятные оправдания, почему они не могли быть на перекличке в час ночи, и водворялись на свое место, как правило, тоже через голосование.
Гастроли переносились - переклички учащались. У некоторых сотников заканчивался срок отпуска - их переизбирали. Однажды я был свидетелем, как один сотник подставил в список на
место выбывшего свою землячку из Барнаула. Но поскольку все уже помнили списки наизусть, махинацию разоблачили, сотника переизбрали и только из человеколюбия оставили его в сотне.
Страсти накалялись. Наконец, приехала Алла, и состоялся первый концерт. Полагаю, что после скандальной шумихи, после угрожающих писем она беспокоилась о том, как ее примет
зритель. Волновалась, никак не могла заставить себя выйти на сцену, а когда решилась и вышла - зал, как один человек, поднялся и приветствовал ее овацией.
Как вдохновенно пела она в тот день! Естественная акустика, звук, летящий над водой и вбирающий в себя новые оттенки; ее руки, простертые в призывном жесте, распахнутые навстречу
каждой доброй душе и доброму слову - все это и по сей ч^с стоит у меня перед глазами.
ЕСТЬ такое затертое выражение: "слезы восторга" - хочется выкупать его в Черном море и вернуть ему первозданную чистоту и свежесть. Ее слушали с восторженными слезами на глазах,
не в силах вместить в себя тот шквал эмоций, который она обрушивала на зал. Иногда казалось, что человеческое существо не может выдержать такого напряжения голоса и сердца, но наступал
следующий вечер, и ее руки снова взмывали к куполу, и голос с неповторимой хрипотцой наполнял чашу "Фестивального" и жертвенные чаши людских душ.
Она вернулась в Москву на триумфальной колеснице сочинского успеха, найдя точку равновесия в зыбком несовершенстве мира. Зрители короновали ее на царство, и корона пришлась ей впору.
Раннее утро. Они собираются у подъезда. Волосы у всех выкрашены в рыжие оттенки, и уже к полудню в солнечный день, если смотреть из окна Ее квартиры, они похожи на пульсирующую
лужицу расплавленной меди. О, если бы они молчали! Нет, вести себя сдержанно - выше их сил, они начинают скандировать: "Алла! Алла!" Чего они хотят? Чего ждут? Уже у каждой - по
автографу, и не по одному, уже им известно о её жизни больше, чем ей самой, уже подчиняются их неумеренному напору время и пространство. Только что они провожали Ее машину в аэропорт,
и вот они же встречают ее в аэропорту, возбужденные, с цветами и плакатами. Зачем?
Что нужно было этим рыжеволосым ведьмам, впадавшим в яростную ревность и вымещавшим ее на бессловесной машине Жени Болдина, пачкая капот и дверцы краской и солидолом. Чего хотели
добиться от меня, повалив в грязную лужу и изодрав новый лайковый плащ в клочья? Билетов на очередной концерт? Разрешения поехать с Аллой на гастроли? Или же самым желанным призом в
этой гонке было разрушить ее жизнь, тем самым обратив на себя внимание?
Какой жертвы ждали они от нее - не знаю. Отдать больше, чем она отдавала зрителям, невозможно. В день, когда умерла в Москве, на улице, не дойдя двух шагов до ЖЭКа, ее мама,
Зинаида Архиповна, Алла была на гастролях в Куйбышеве, где как всегда и везде - многочисленные переклички в очередях и битком набитый зал. Она не стала отменять концерт.
Благодаря телефонистке с междугородной станции, весь город к вечеру знал о трагедии, и зрители, не сговариваясь, пришли в черном. Алла пела, как всегда, только исполняя песню
"Дочка, мама, ты и я" заплакала прямо на сцене. Что же было у нее, чего бы она не отдала?
Эгоистичное, бескомпромиссное желание обладать чем-либо только для себя, сродни одержимости бесами. И через два дня, на похоронах, поклонницы, ежеутренне кричавшие о своей
любви, рвались к Алле за автографами.
Они с агрессивной инфантильностью не желали жить собственной жизнью, перенимая ее манеру одеваться, старались быть своевольными, капризными, развязными, неуправляемыми. И в
результате подражали не ей, а какому-то ими самими созданному фантому с наскоро прицепленной табличкой "Алла Пугачева". Каждая из них втайне мечтала оказаться на ее месте, тайна эта
была шита белыми нитками, а простая мысль, что сама Алла оказалась на своем месте только благодаря огромному таланту и трудолюбию, просто не посещала их затуманенные эгоистичными
страстями головы.
Те, кто был поумнее, наблюдая ее жизнь, постепенно понимали истинное положение вещей, взрослели, переставали играть в фанаток. Но ум, воля к достижению намеченной цели и
незаурядная изобретательность не гарантировали разумного отношения к себе и к Алле. Одна из поклонниц, без сомнения обладавшая всеми вышеперечисленными качествами, была из тех женщин...
Алла впустила нас в квартиру, усадила в гостиной и заговорила, предупреждая все вопросы:
- Я собрала вас - тебя. Женя, тебя, Володя и тебя Олег, свидетеля всех моих радостей и бед, - чтобы напомнить вам: сегодня истек ровно год, который я просила у Жени. Спасибо
тебе, Володе за все, что ты для меня сделал. Я многому научилась у тебя, ты на многое открыл мне глаза и, думаю, что мое участие в твоей жизни тоже не прошло бесследно. Я обрела свое
новое лицо, поняла, что мне есть куда расти, я еще, как говорится, "на базаре" и рано с него уходить. Женя, если ты не веришь, что я честна перед тобой, ты имеешь право пойти отсюда
в ЗАГС и подать на развод, я приму это без возражений. Если ты веришь мне и понимаешь меня, то мы можем оставить все по-прежнему.
- Что ты, Аллусик, я верю тебе, я безумно тебя люблю - только и успел сказать Болдин.
Она остановила его длинным жестом и завершила свой монолог:
- А теперь оставьте меня. Я хочу подумать обо всем одна.
Так же, как молча вошли, так же, без лишних разговоров, мы вышли. И, честное слово, свет не видывал троих столь же обескураженных мужчин со дня сотворения мираю Я, по меткому
определению Аллы, был лишь свидетелем ее радостей и бед, с удовольствием сохранял созерцательную позу и не претендовал на роль третейского судьи.
Настало горячее время подготовки к "Рождественским встречам", и мы с Болдиным начинали свой рабочий день ни свет ни заря, успевая до полудня обойти и объехать пол-Москвы,
распутывая причудливые узлы самой плановой экономики в мире. Детективные романы бледнели на фоне истории появления пластикового пола для этого шоу. Вообще, пол запросто делали на
химическом комбинате в Ленинграде, но белый. По художественному замыслу пол требовался черный. Созвонились С Ленинградом: "Что нужно, чтобы сделать пол черным?" Отвечают: "Ничего
особенного, нужна сажа, ее делают в Дзержинске Горьковскои области".
Созваниваемся с Дзержинском: "Нужна ваша сажа для пластика, который делают в Ленинграде". Отвечают: "Нет проблем, только дайте составляющие, которых завались на Мосхиме, а нам не
распределили. Найдите там Марь Ванну, она вам поможет".
Пришли на Мосхим. Длинная вереница окошечек, в каждом - по Марь Ванне, нашли нашу, и только что не плясали и не пели перед ней. Марь Ванна сказала, что все сделает, только надо
получить разрешение начальницы Мосхима.
Начальница Мосхима ничего не имела против, чтобы на "Рождественских встречах" был именно черный пластиковый пол, но оценила свою благосклонность к нам в четыре билета на "Жизель" в
Большой.
Мы повлеклись за помощью к моему старому другу Миловскому, и он сказал, что четыре места на "Жизель" - не реально, но можно сделать оперу. Я горестно возопил: "Что мне твоя опера,
если за сажу просят Жизель!!!" Видя глубину моего отчаяния, он согласился сделать невозможное, но завкассами Большого, которому только что хорошо сделали операцию, нужна
путевка в сочинский санаторий министерства вооруженных сил, для доктора, который его оперировал.
По чистой случайности, у Болдина оказался знакомый, который был ему чем-то обязан и работал в этом самом вооруженном министерстве... К половине двенадцатого мы вернулись по
цепочке, удовлетворив все разнообразные потребности частных лиц и промышленных предприятий, и, практически без признаков жизни, ввалились к Алле.
Она стояла за барной стойкой на кухне, и вокруг нее вились соблазнительные запахи горячей еды. Голосом умирающего от голода лебедя Болдин сказал:
- Аллусик, нам бы чего-нибудь покушать. Мы так устали...
- Что ж вы такого сделали, что так устали?
В два голоса и четыре руки мы стали объяснять ей перипетии плодотворно прожитого утра.
- Господи, как все это скучно!.. Придумайте что-нибудь поинтереснее. .. Представьте,
что я - в Англии, а вы ко мне приехали.
Я счел за лучшее немедленно включиться в игру:
- Хорошо. Женя, выходи, я тебя позже позову. Я как будто приехал первый.
Алла обвела кухню указательным жестом:
- Это мое кафе. Как тебе?
Конечно же мне понравилось, что действие спектакля будет развиваться не в Тауэре, а именно в кафе.
- Очень мило. Знаешь, в Англии так ужасно готовят - все эти бифштексы с кровью — просто
кошмар. Помнится, ты прекрасно готовила, не разучилась?
Алла погрозила мне пальцем, но продолжала в том же, чуть жеманном тоне.
- Конечно не разучилась. Что-нибудь будешь заказывать?
К такому повороту я оказался не готов, но быстро нашел выход из положения.
- Лучше на твое усмотрение.
Накрывая на стол, Алла продолжала вести светскую беседу.
- Ну, как ты теперь поживаешь?
Я еще не совсем освоился с новой ролью и решил следовать реальности, пока будет возможно.
- Да ничего, помаленьку.
Казалось, мой ответ ее разочаровал, и она со стуком поставила передо мной тарелку с едой.
- Как у вас с Леной?
- Да, знаешь, мы развелись. Давно уже.
- Ах да, что-то такое мне рассказывали. Больше не женился?
- Нет, как-то не тянет.
- А с кем ты сейчас работаешь?
- Все так же, с Женей. Мы с ним свой театр открыли.
- Да, кстати, а как он поживает?
- Ничего. Он тоже приехал в Лондон. С минуты на минуту будет.
- Он тоже, наверное, не откажется пообедать, как ты думаешь?
Я утвердительно кивнул, и она поставила на стол прибор для Жени.
- А где Кристина? - спросил я с набитым ртом.
- Ой, Олег, ты себе не представляешь! Кристина вышла замуж за английского летчика, у нее двое сыновей - прелестные мальчики. Старший на меня похож.
Кто бы мог подумать, что это окажется правдой - кроме английского летчика, разумеется! Тут я решил, что пора выяснить, в каком все-таки времени мы находимся.
- Так ты уже бабушка?! Как летит время. А кстати, сколько же лет прошло?
Алла, похоже, вычислила мою хитрость, но вида не подала.
- Представляешь - семь лет, как один день!
- Кристина счастлива?
- Да, конечно. Она актриса, много снимается в кино. Сейчас ей предлагают главную роль. Правда, я еще не читала сценарий.
- Ну, а ты-то как?
- А что - я? Сам видишь. Кафе, посетители с утра до вечера. Где же Болдин, почему он не идет?
Тотчас открылась дверь, и на кухне появился Болдин. Алла вышла ему навстречу, вытирая руки о передник.
- Господи, Женя, как ты изменился!
Жене было уже легче вести свою партию: он внимательно слушал под дверью первое действие спектакля.
- Аллусик, ты прекрасно выглядишь!
- Ну конечно, это же не Россия, это Англия! Здесь нельзя плохо выглядеть, это неприлично.
Я не мог не внести свою лепту во встречу супругов после семилетней разлуки:
- Какая трогательная встреча, ребята!
Но Алла меня перебила:
- Женя, ты приехал по делу или так, в отпуск?
- По делу. Хочу, чтобы ты приехала к нам, в театр. Для тебя есть роль.
- Если главная, то я подумаю. Послушай, а где же я буду жить в Москве?
- У меня! У меня прекрасная квартира, в самом центре, тебе понравится, - бархатным голосом говорил Болдин.
- Ой, я даже не спросила: а ты не женат?
- Нет-нет, что ты! О женитьбе и речи быть не может!
Алла поморщилась, как от неверно взятой ноты. Я немедленно дал новый поворот разговору. Вполголоса, чтобы не слышал Женя, я сказал:
- Алла, а ты ведь все-таки любишь его?
- С чего ты взял? Глупости.
Тут появилась Люся, домработница Аллы. Ей было все равно, в Англии мы или в России, она была туговата на ухо и с подозрением относилась ко всяким затеям и забавам присутствующих.
Алла требовательно смотрела в мою сторону, чтобы я подавал следующую реплику, пока Женя заканчивал с едой.
- Признайся, Аллусик, ты специально надела к нашему приезду эти серьги? Тебе очень идет.
- Правда? Это когда-то дарил мне Женя. Слушай, по старой дружбе, спроси - я ему все еще нравлюсь?
Я стал шептаться с Женей.
- Чего это вы шепчетесь, - подозрительно спросила Люся.
- Я спрашиваю, нравится ли ему Алла, - ответил я громко, чем привел ее в еще большее замешательство.
- Да он же ее муж!
- Что ты, что ты! Они же разошлись давно!
- Как давно?
- Семь лет назад.
Люся встала стеной на защиту здравого смысла и реальности!
- Вы что, с ума сошли? Да он же ночевал сегодня тут!
Я в гневе обрушился на Болдина:
- Женя, ты здесь ночевал?! Да как же ты мог! И ты мне не сказал? Я же вчера весь вечер искал тебя по всему Лондону!
Люся, решив, что лучше всего перестать обращать на нас внимание, встала к раковине мыть посуду. Алла, с виноватым видом нашкодившей школьницы, потупила глаза.
- Да, мы не стали тебе говорить... Но наши чувства вспыхнули вновь.
Женя нежно взял ее руку в свои ладони и, проникновенно глядя в глаза, сказал:
- Аллусик, возвращайся! Все будет как раньше, и мы снова будем счастливы. Ты будешь петь, играть в театре, в кино - что захочешь. Все будет как прежде и даже лучше.
- Нет, Женя. Я не могу вернуться. У меня уже совсем другая жизнь, и я слишком ценю ее, чтобы все менять и возвращаться. Ничего никогда не бывает, как было. Все давно другое, Женя,
и я - другая, и ты - другой...
Терпеливо выждав момент взаимного охлаждения, какое случается у всех супружеских пар, между Аллой и Женей, она стала наперсницей Болдина. Ирина
прекрасно готовила, была предупредительна, вдобавок оказалась неплохой массажисткой, то есть вполне соответствовала стандарту примерной японской жены. А поскольку каждый
мужчина в глубине души жаждет простых семейных радостей и видит себя только в роли повелителя и господина, то Ире не стоило большого труда завоевать Болдина, как только он расстался с Аллой.
Так она достигла поставленной цели. Но истинно говорят: когда бог хочет нас покарать, он дает нам то, чего мы просим. Дошедшая дальше всех, сделавшая
невозможное и полностью занявшая место своего кумира, неотступная тень стала всего лишь второй женой бывшего мужа Пугачевой.
А Она, овеянная славой и взахлеб живущая своими, а не взятыми взаймы или напрокат, страстями - осталась Великой Аллой, фантастичной и настоящей, изменчивой и всегда узнаваемой...
Я очень веселился, узнав однажды, что за глаза Алла нарекла меня Матроскиным. Тут же сообщив ей, что, в действительности, родился в год кота, я получил особое задание придумать
что-нибудь веселое для встречи нового, кошачьего года.
По доброй традиции новогоднюю ночь вся компания проводила у Аллы. На этот раз впервые был приглашен Володя Пресняков. Мы веселились, как могли, я чувствовал себя почти
именинником и, что называется, был "весь вечер на арене"; едва пробило полночь, расставил всех по углам и велел громко мяукать призывая на наши головы счастье и удачу. Восторг
преобразил меня, и я ощущал себя мальчишкой. Может быть поэтому Володя не чувствовал себя в моей компании стесненно.
Когда рано утром все стали расходиться, мы вышли с ним вместе и, пытаясь поймать такси, довольно долго шли по улице Горького. Вокруг были толпы людей, одни возвращались, как и мы,
домой, другие, напротив, шли к кому-то в гости, и все поздравляли друг друга. На Володю то и дело оглядывались девушки, и от этого у меня возникло ощущение, что мы оба стоим на сцене.
Он рассказывал о своих планах сделать сольную программу, а я, не переставая слушать, втихомолку вспоминал, какой шок испытал, увидев его впервые на шоу "У Лаймы". Он потряс меня
необычной манерой исполнения песен и вызывающей, по тем временам, сексапильностью. Он танцевал брейк-данс, которому позавидовали бы чернокожие герои Гарлема. Его пластика, его
песни, его внешность - все было остро, модно, молодо, и он не был ни на кого похож. Тем новогодним утром, слушая его то обстоятельно-взрослые, то откровенно мальчишеские мечты о
будущем, я вдруг увидел в нем что-то смутно знакомое, будто бы уже виденное и пережитое в какой-нибудь предыдущей жизни. Печать таланта, избранности, успеха? И когда он спросил у
меня, кивком указывая на толпу гулявших:
- Как ты думаешь, когда-нибудь ко мне на концерт придет столько народу?
- Да, конечно, - ответил я, и в голосе моем не было ни тени сомнения.
Я нисколько не удивился, когда через некоторое время узнал, что Пугачева взяла его в свой театр. Хотя справедливости ради надо сказать, что сделала она это скорее вопреки, чем
благодаря его первым успехам. Всем известно, что ажиотажные увлечения молодежи, типа брейка, очень быстро выходят из моды, и во всем мире серьезные продюсеры стремятся работать с
исполнителями более традиционных направлений. У Аллы всегда был особый дар видеть в начинающих артистах тот уровень, на который они способны подняться, и она умеет создать для
них такую творческую атмосферу, что они, действительно, достигают высот успеха. Среди других и прочих она безошибочно разглядела уникальность дарования Володи Преснякова и попросила
меня стать его директором. Я согласился, увидев, как видела она, новые горизонты своей карьеры.
Мы начали готовить программу "Прощание с детством". Это название как нельзя лучше подходило к юношески тонкой Володиной фигурке, романтическим песням, высокому фальцетному
голосу. Мы скрупулезно подбирали новые песни, обкатывая их на публике, на выездных концертах, придумали соответствующее название "Капитан" для инструментального коллектива, подыскали
танцовщиков, способных соответствовать Володиной пластичности. Мы мечтали дать премьеру программы в "Олимпийском", и это было невероятной наглостью. В те времена собрать такой зал
было по плечу только Пугачевой, да может быть безумно популярной тогда француженке Патрисии Каас.
Как и следовало ожидать, несмотря на приличную рекламную кампанию, первый концерт в "Олимпийском" прошел без аншлага. Зато к последнему был настоящий ажиотаж, и это уже было
только Володиной заслугой. Существует давний, проверенный годами закон: первый концерт - администраторский, на него работает реклама и распространители билетов; следующие концерты -
уже чисто актерские, и сколько они соберут публики, зависит уже только от уровня исполнителя. Когда на окошках касс "Олимпийского" появилась обожаемая всеми администраторами табличка
"Билетов нет", я был счастлив и горд.
Программа "Прощание с детством" была для меня возвращением молодости, я вновь окунулся в творческую работу, по которой всегда немножко скучал, работая с Аллой. Как встарь, программа
рождалась на моих глазах, я знал в ней каждый нюанс, меня обуревали новые идеи. Я предложил Володе включить в программу старые песни советских лет, ему понравилась эта мысль, и он пел
"На крылечке твоем" и "Взвейтесь кострами". Так что оригинальность идеи Эрнста сделать "Старые песни о главном" всегда вызывала у меня большие сомнения.
Концерты в "Олимпийском" были первой большой победой Преснякова, и мы с надеждой смотрели в будущее. Гастрольный график уже был подготовлен, я предвкушал грядущие успехи.
Традиционно после окончания московской серии представлений, актер дает банкет. Поскольку Володя работал от Театра песни Пугачевой, банкет был организован администрацией театра,
здесь же, в банкетном зале "Олимпийского".
Володя очень хотел узнать мнение о программе у самой Пугачевой, но спрашивать не решался и попросил меня подойти к ней и узнать, нет ли у нее замечаний. Вопреки расхожему мнению,
звезду невозможно создать искусственным образом, сказав, как и что нужно делать. Алле это было известно лучше, чем кому-либо другому. .
- У меня одно замечание: пусть по окончании песни не поворачивается к зрителю задом.
Алла, как никто, умела концентрировать свою энергетику и подчинять ей зрителей. Думаю, что она на собственном опыте знала, как тяжело, ненароком, случайно утратив власть над
вниманием слушателей, восстанавливать ее вновь. Поэтому нельзя прерывать энергетическую связь с залом, рвать тонкую нить взаимопонимания, которая крепнет от песни к песне.
Оформляя какие-то бумаги перед отъездом на гастроли, я столкнулся в офисе театра с начинающим исполнителем, сыном болгарского певца Киркорова. Был солнечный день, в офисе было
жарко, и все, едва придя с улицы, торопились раздеться. Молодой человек в течение получаса рассказывал о своих феерических гастролях по Монголии, откуда, судя по монгольской шапке с
лисьим хвостом и дубленке, он только что вернулся. Я смотрел на него с легкой иронией, столько юношеского бахвальства было в том, что он, жестоко страдая от жары, так и не снял ни
шапки, ни дубленки...
Я смотрел на этих детей с тайной грустью отлюбившего сердца и не переставал удивляться тому, как волшебно они менялись рядом друг с другом. Мальчишество Володи улетучивапось, и он
становился зрелым рассудительным мужчиной, а в Кристине неугасимо сиял свет женственной, мудрой, способной прощать нежности.
Алла доверяла мне опеку над дочерью без опаски, и Кристина довольно часто ездила с нами на гастроли, и, видит бог, дети не доставляли мне хлопот, потому что относились друг к другу
с абсолютным трепетом и бережностью...
- Все нормально, Володя. Звучит - как пластинка!
Что тут началось - даже трудно себе представить: весь коллектив буквально полег. Все смеялись так, что потом долго не могли прийти в себя и выйти на сцену. Возникшее напряжение
было снято, концерт все-таки состоялся...
Коллектив, наскоро сколоченный им, успел прославиться. побыть в чине символа времени и навсегда кануть в Лету. "Ласковый май" разъезжал по стране, собирая стадионы рыдающих от
жалости и умиления девочек-подростков. Официально считалось, что коллектив с таким названием и солистом Юрой Шатуновым только один. Газеты пестрели разоблачительными интервью Разина,
пылко повествующего о том, что на волне "невиданной доселе популярности" его группы, делают бизнес нечистые на руку негодяи, прокатывая "безвестные коллективы с бездарными солистами"
под видом "Ласкового мая". Между тем, все без исключения "маи" принадлежали Разину.
Технология создания юр шатуновых была проста, как мычание: Разин искал по детским домам и интернатам смазливых мальчишек, наличие или отсутствие голосовых данных в расчет не
бралось. Секрет успеха крылся в особой, присущей только таким детям, трогательно-жалостливой интонации. Незатейливые стишки, бессмысленные ровно настолько, чтобы выглядеть
сентиментальными, и столь же незатейливые сладенькие мелодии - вот и репертуар, один на всех, слово в слово, нота в ноту, под одну на всех "фанеру".
Разин был не прочь продемонстрировать свою оборотистость чуть ли не на первом встречном юноше. Однажды он приехал ко мне, когда у меня в гостях был хореограф балета "Телефон" со
своим родственником, Олегом Крестовским. Оценив внешние данные Олега, Разин вдруг предложил:
- Дайте мне этого мальчика - и через два дня вы увидите новую звезду.
Мне было смешно и странно слушать подобные глупости, но Олег загорелся идеей... И ровно через два дня ему аплодировал "Олимпийский".
Такая наглость и волчья хватка иногда воздействуют на других людей почти гипнотически и, как все абсолютно безобразное, бывают привлекательны. Поэтому, когда Разин предложил мне
"поантуражить" группу на концертах, я не ответил ему немедленным отказом, а только взял время на размышление.
В то время я еще работал с Пугачевой и прекрасно сознавал, что узнай она о моих переговорах с Разиным - не сносить мне головы. И все-таки я согласился, утешая себя тем, что
ничего особенного от меня не требуется, а деньги мне предлагали весьма приличные - такие гонорары тогда получали только звезды эстрады. Стремясь иметь денег ровно столько, чтобы не
думать о них, я на тот момент еще не достиг желанного идеала. Мы ударили по рукам, и для меня началась двойная игра.
Чаще всего моя роль сводилась к тому, что Разин представлял меня каким-то людям, как своего директора. Единожды, в свободное от основной работы время, я ездил на гастроли с
лучшей редакцией "Ласкового мая", с той, где выступал настоящий Юра Шатунов. Откровенная халтура под фонограмму постепенно выходила в тираж, зрители теряли интерес к группе, нужно
было изобретать какие-то приманки и примочки. Все ждали от меня сюрпризов, и я не обманул их ожиданий. Создание сенсаций из воздуха и нескольких произвольных пассов воображения не могло
обеспечить долговечного успеха, но заставить дышащую на ладан птицу удачи еще раз взмахнуть крыльями мне удалось.
- А сейчас на сцену выйдет курсант N-ского военного училища, рядовой Шатунов! Встречайте! - провозгласил я в микрофон, и со всех сторон хлынул поток писем, в которых все
спрашивали, в каком именно училище учится мечта всех подростков.
Интерес к его персоне был вновь возбужден, и его карьера продлилась еще какое-то время. Но агония "Ласкового мая" была неизбежна, и никто, в том числе и я, не мог бы остановить ее.
Разин был другого мнения и предложил мне поработать с ним над планом "выхода из кризиса", но я отказался, никакие суммы меня уже не привлекали.
Через некоторое время в Театр песни пришло официальное письмо на фирменном бланке "Ласкового мая" с требованием выдать мою трудовую книжку, поскольку я числился якобы,
директором группы. К счастью, письмо не попало в руки Пугачевой. И когда при случайной встрече Разин торжествующе спросил меня:
- Видишь, как я умею мстить тем, кто не со мной? - я понял, что он живет в нереальном, вымышленном мире собственного всевластия. Он даже не потрудился навести справки, был ли
какой-нибудь эффект от его доноса.
"Ласковый май" вскоре умер, многочисленные юры шатуновы разбрелись кто куда, навсегда отравленные славой и сценой, не умея самостоятельно построить свою жизнь. "Белые розы, белые
розы", - всхлипывал когда-то мальчишеский голос. У "белых роз" из сада Разина оказались ядовитые шипы...
Как-то незаметно для меня, Володя Пресняков возмужал, у него появились новые обязанности и заботы, разделить их с ним я уже не мог. Я оказался в некоторой растерянности, когда он
неожиданно уехал в Англию с Кристиной, ожидавшей их первенца, и подчинил все свои творческие планы ритму семейной жизни. Он записывал в Лондоне новый диск, и ему, казалось, только
докучали мои настойчивые телефонные звонки с просьбами определить судьбу его коллектива. Он совершенно потерял интерес ко мне и к своей группе, и мы как-то рассеянно, лишившись своей
поющей души, пытались выезжать куда-то с концертами, но все это было эпизодично, невнятно и, наконец, невыгодно.
Жизнь устроена, к счастью, столь разумным образом, что одна прерванная сюжетная линия незамедлительно заменяется другой...
- Как ты думаешь, из меня получился бы монарх? А? Ты стал бы моим кардиналом. А что, тебе подходит обращение "Ваше преосвященство".
О, мне не впервой играть в такие игры. Они не опаснее шахмат и гораздо проще жизни. Я смиренно опускаю глаза:
- Ваше Величество, Вы слишком великодушно правите вашим двором. От этого дела так же приходят в запустение, как от излишней строгости. Вокруг Вас слишком много интриг. Если бы
господа придворные, - я красноречивым жестом обвожу всех присутствующих, - интриговали только друг против друга, в том не было бы большой беды. Но стрелы их интриг летят и в Ваше сердце.
Монарх надменно смотрит на меня, и излом его бровей становится скорбным. Но я продолжаю:
- Обер-канцлер подает Вам дурные советы, а Вашим подданным - дурной пример.
Он поднимает на меня свои глаза, они кажутся еще темнее из-за густых ресниц, и вопрос, точный, как укол рапиры, срывается с его уст:
- Ты считаешь, что канцлера следует примерно наказать?
Знаю, что ответ может навлечь на меня и гнев, и немилость, но говорю правду:
- Следует. И не только его. Вдовствующая графиня живет совсем иной жизнью, нежели думаете Вы, вокруг нее кружок бунтарей и вольнодумцев.
Он слушает меня с интересом и, секунду подумав, кого именно я мог назвать графиней, находит истолкование моему злому языку. Лицо его светлеет, становится азартным и своевольным.
" Послушать тебя, так пора устроить утро стрелецкой казни! Я подумаю.
Не следует считать, что он ничего не замечает вокруг. Он просто привык быть капризным и доверчивым деспотом своего королевства. Какой-то вопрос вертится у самых его губ, но как
задать его, чтобы весь смысл был понятен мне одному, а для присутствующих оказался продолжением игры? Наконец, он решается:
- Но своим конфидентам я могу доверять вполне?
- О, нет, Ваше Величество! Их поведение у меня давно вызывает тревогу: вчера один министр уехал ночью в сопровождении трех егерей и не вернулся по сию пору. Что за дела
заставили его покинуть Вас, Ваше Величество, мне неизвестно.
Уже в дверях он оборачивается ко мне и, подняв руку, жестом, известным миллионам зрителей, говорит:
- Ты развлек меня... Спасибо.
По внутреннему убеждению, я не сторонник ранних браков, но никому свою точку зрения не навязываю.
- Нормально. На ком ты хочешь жениться?
Ответ прозвучал, как шутка:
- На Пугачевой.
Решив, что это опять какая-то игра, я, не моргнув глазом спросил:
- А что, Алла дала согласие?
- Нет, она еще ничего не знает.
Он ответил спокойно, с таким видом, будто роман их длится уже лет сто, и он просто еще не сделал официального предложения руки и сердца.
- И что же ты намерен предпринять?
Удержаться от иронии было выше моих сил, но Филиппа не смутил мой тон.
- Для начала я буду каждый день дарить ей цветы. Начнем... со ста одной розы, а там - посмотрим.
Сто одна роза в качестве первой строчки поэмы о любви показалась мне убедительней слов, и я поддержал эту затею.
Начиная со следующего дня Филипп покупал у одной и той же торговки на Белорусском вокзале огромные цветочные облака, становящиеся все пышнее день ото дня. Он не показывался Алле на глаза, но розы, едва она входила в квартиру, напоминали ей о робком дарителе. Нежный
хоровод тугих бутонов и уже раскрывшихся цветков, источающих аромат всех возможных оттенков - от горьковатого, напоминающего запах скошенной травы, до сладкого, дурманящего голову -
окружал ее с утра до вечера. Как известно, для роз и молитв нет неприступных стен, но совершенно неизвестно, смогут ли они открыть просителю ворота рая. Алла оставалась все так же холодна и недоступна, словно королева в заколдованном замке.
Филипп был готов использовать любой случай, чтобы оказаться рядом с кумиром своего сердца, и я всячески стремился помочь ему в этом. Шло время, случай не представлялся, я даже приуныл от такой медлительности судьбы, мне казалось, что раньше она была порасторопнее. И
вот, перед большим концертом в Севастополе, где выступали все звезды эстрады, мне стало известно, что Алла получила в распоряжение дачу командующего военно-морскими силами, остальные артисты должны были жить, как всегда, в гостинице. Я буквально расшибся в лепешку,
чтобы добыть для Филиппа дачу местного замполита, находящуюся по соседству, причем сделал это тайком, чтобы не узнал никто из окружения Аллы, и она не изменила бы свои планы.
По приезду выяснилось, что, в пику нашей военной хитрости, королева эстрады предприняла определенные меры оборонного характера: дачи были разделены узким пирсом, на котором я не
без изумления увидел нескольких матросов, получивших распоряжение никого не пропускать в обе стороны. Впору было отчаяться - государственная граница между двумя враждебными державами, да и только!
Тем не менее, подданные обоих государств стремились поддерживать нормальные человеческие контакты, сохраняя определенную конспирацию. Так во время купания, в наши территориальные
воды заплывал Горобец, на манер подводной лодки, с соломинкой во рту. Мы вели мирные переговоры, плавая бок о бок, но стоило появиться кому-то из свиты королевы, как он тут же вновь погружался и плыл к родному берегу.
Обе державы с настойчивостью, заслуживающей лучшего применения, использовали в качестве оружия поражения звуковые волны. Песни Киркорова, воспроизводимые на полную громкость, мешали жить им, и наоборот.
В один из вечеров, довольно поздно, Филипп снарядил меня отнести во враждебный стан жареную крымскую камбалу. О том, что Алла любит это блюдо, я когда-то говорил ему. Мы водрузили на поднос исходящую паром рыбу в румяной корочке, поставили рядом бутылку
шампанского для красоты композиции, и тайными партизанскими тропами я пустился в путь.
Подходя к веранде, я увидел, что Алла ужинает, рядом с ней была вся честная компания: Кальянов, Горобец, Буйнов, Юдов... Прямо над верандой, на манер китайского фонарика, висела круглая самодовольная луна. До меня донеслась реплика Аллы:
- Похоже, сегодня полнолуние. А ну, покажите, кто как реагирует на луну!
Вечер наполнился какофонией звуков, кто гавкал, кто мяукал с басовитым подвывом, кто скулил не свои голосом. Это было довольно смешно, но я не имел права смазать свое эффектное
появление, а потому сдержал смех и с торжественной миной вступил в освещенный круг на веранде. Алла негодующе повернулась ко мне:
- Что такое? Как ты сюда попал?
Склоняясь в придворном поклоне, я почтительно ответил:
- Я лазутчик. Тайно проник на вашу территорию. Я принес подарок от своего короля тебе, королева. Он сам выловил и изжарил этого зверя и велел мне отнести его вам. Шампанское тоже от него.
С этими словами я поставил поднос на стол. Алла задумалась на секунду, потом подозрительно спросила:
- Скажи, а отравы он не подсыпал?
Я понял, что она совершенно вошла в роль и, как всякая самодержица, мучившая своего воздыхателя нещадно, должна бояться мести с его стороны. Эти соображения я оставил при себе и просто ответил:
- Думаю, что нет. Но если королева опасается, можно сперва дать попробовать тем, кто сейчас здесь выл и гавкал.
Она оценила мою язвительность.
- Неужели твой король сам изжарил эту рыбу? Он это умеет?
Я счел возможным ответить правду:
- Нет, не умеет, но для тебя - сумел.
Аллу ответ развеселил.
- Ну ты плут! А не слабо прямо сейчас принести сюда ящик шампанского? И чтобы твой король сам его принес!
- Не слабо! - гордо ответствовал я и без лишней поспешности удалился восвояси.
Было два часа ночи, ящика шампанского у нас, разумеется, не было, но он обнаружился в кладовой хозяина нашей дачи. Мы тут же его экспроприировали, заменив на следующий день точно таким же. Я пытался помочь Филиппу нести тяжелый и неудобный груз, но он твердил:
- Я сам. Я сам, оставь, не мешай.
Нас встретила ироничная полуулыбка Аллы и ревнивое любопытство всех присутствующих. Филипп смущался, робел и краснел, как мальчишка. Общий, ставший отрывочным и скучным, разговор не развлекал больше Аллу, и она вместе с Филиппом ушла в гостиную к роялю...
Все началось с того, что у Болдина обнаружился гепатит. Не слишком доверяя местным эскулапам, он решил пройти обследование в Лондоне, а как человек занятой, улетел в Москву, не дожидаясь результатов. Большой трагедии в этом не было, диагноз - это несколько слов,
которые вполне можно сказать по телефону.
К несчастью, трубку в офисе Театра сняла англоговорящая, но совершенно бестолковая дама, которая при полном кабинете громко переспросила:
- What? АIDS?
Врач на том конце провода ей все доступно объяснил, но этими объяснениями она, естественно, с окружающими не поделилась. И уже на следующий день сарафанное радио донесло до меня ужасную новость: у Болдина СПИД. Если бы у меня было время переговорить с Женей, все
бы прояснилось, но времени у меня не было, в тот же день мы с Аллой и Филиппом летели в Израиль.
В самолете я не находил себе места, весь издергался и извертелся. Видя мое странное поведение, Алла спросила меня:
- Ты что-то хочешь сказать? Говори уже, не мучайся.
Краснея, бледнея и покрываясь потом, я все ей рассказал. Зная, что я не был способен ей врать ни при каких обстоятельствах, она откинулась на спинку кресла:
- Инкубационный период до пяти лет. Надо проверяться.
В аэропорту нас встречали давние друзья Аллы и Филиппа, оба медики. Надо было видеть их лица, когда первое, что они услышали от нас, было: "В клинику, нам всем нужен анализ на СПИД". Не знаю, какие уж догадки обуревали их первые полчаса, пока мы бурно обсуждали вопрос,
как скрыть происшествие от журналистов, и что делать, если это не удастся. Первую половину проблемы мы решили быстро: друзья порекомендовали нам частную клинику, где могли гарантировать конфиденциальность. На тот случай, если информация все-таки просочится, была
изготовлена версия, что анализ теперь требуется для оформления медицинской страховки, и чтобы все выглядело правдоподобно, я тоже пройду тест.
В тот же день мы сдали кровь, ждать результатов надо было трое суток. Эти три дня мы, все трое, не жили. Я так поддался общему настроению, что стал перебирать все сомнительные с точки зрения этого недуга случаи своей жизни - от лечения зубов до курса витаминов, который
мне назначали год назад, и уже всерьез опасался за свою участь. Мы подолгу беседовали, поскольку спать спокойно не удавалось никому из нас. По большей части, разговоры крутились вокруг темы, что мы будем делать в случае трагического результата. Самой веселой оказалась
мысль купить необитаемый остров, и в свое удовольствие доживать там век втроем.
Наконец, кошмарное ожидание закончилось, и мы оказались в чистеньком холле клиники, перед двумя дверями.
- Пугачевa - возвестил бесстрастный голос, над одной из дверей зажглась лампочка, Алла медленно вошла в кабинет.
Буквально через мгновенье она вышла со счастливой улыбкой на лице.
- Киркорофф.
Филипп проследовал в ту же дверь, уже почти уверенный в результате. Он тоже вышел через секунду с облегенным вздохом.
- Непомняшчий.
Я не мог поверить глазам - лампочка загорелась над другой дверью. Я сразу все понял. Дверь была выкрашена светлой краской, но мне она казалась черной. Я шел к ней полжизни, успев постареть, поседеть, покрыться морщинами. Я думал о том, что надо составить завещание,
что, наверное, доживать я останусь в Израиле... Я открыл дверь костлявой рукой покойника, думая уже только о том, где меня будут хоронить.
Врач говорила по-еврейски, потом по-английски, я стоял перед ней, безучастный ко всему, я уже умер и мне было все равно. Отчаявшись пробиться к моему рассудку, она заговорила на чудовищной смеси русского и английского:
- 8оггу, it is mistake - ошипка! Там докъюмент, не тут, там! 5оггу! Туда! Уоu соm to аnоther dооr! Тудa!
Она энергично показывала в сторону двери, соединяющей между собой оба кабинета. Я проснулся, услышав милое русское слово "ошибка"! Я перепорхнул по воздуху в соседний кабинет, жизнь вернулась ко мне, где-то заиграла музыка, расцвели незабудки и защебетали пташки... За
столом сидела чудовищная старуха лет ста с небольшим, уродливее я не встречал ни до, ни после, но я был готов на ней тут же жениться.
- Непомияшчии?
Я кивнул головой так, что захрустел позвоночник.
- ОК. Nо ргоblem. Р1еаsе!
Она протянула мне справку, и в ту секунду я был готов поклясться, что она воплощенный ангел, сошедший с небес. Я бережно взял в руки этот очаровательный документ и вышел в холл.
Алла и Филипп смотрели на меня с величайшим подозрением: наверное им казалось, что перед моим административным талантом не устояла даже медицина, и я смог организовать для себя "правильную" справку...
